На трибунале все трое отрицали предыдущие «показания». Гумилев заявил: «Я все отрицаю... Показания свои на очной ставке с Шумовским я также отрицаю...» Но это никому не было интересно, вся процедура была давно запрограммирована. Пятьдесят минут потребовалось для вынесения приговора: Гумилеву – 10 лет и 4 года поражения в правах с конфискацией имущества (какого?), Ереховичу и Шумовскому – по 8 лет и 3 года поражения в правах.
Э. Герштейн вспоминает: «А.А. была на свидании с ним в этой трагической ситуации (до протеста), и Лев нашел мужество пошутить: «Мне, как Радеку, дали десять лет». И еще: «Мамочка, я говорил как Димитров, но никто не слушал...» Он не хотел убивать мать своим видом и надел на шею чей-то шарф, «чтобы быть красивее», как он выразился»175.
Однако в эти дни начала закатываться звезда «железного наркома» – Ежова (он уже «руководил» водным транспортом). Поэтому союзная прокуратура опротестовала уголовное дело Л.Н. (в отношении Л. Гумилева приговор был поначалу отменен «за мягкостью»).
Вспоминает один из тройки – Теодор Шумовский: «Потом... не то Нике его сестра..., не то Лёве его мать Анна Андреевна Ахматова сообщили на свидании: 17 ноября, по протесту адвокатов Коммодова и Бурака, Военная коллегия Верховного суда СССР отменила приговор военного трибунала и направила дело на переследствие. Не «прекратить дело» за скандальным провалом, а «направить на переследствие». Вот ведь как вцепились... Как бы то ни было, Ника, Лёва и я – не осужденные, мы вновь подследственные. О нас еще не сказано последнего слова! Торжествуем, надеемся, ждем... Ника сделал из черного хлеба шахматные фигурки – половину их вывалял в стенной извести – это белые. Красивые фигурки: не обычные, а причудливого облика. У Ники помимо востоковедной одаренности – руки скульптора... И вот мы втроем ведем шахматные битвы...»176
За это время появились новые свидетели, новые показания. Десятеро из допрошенных по Ереховичу и Шумовскому не сказали в их адрес ни одного плохого слова, но двое дали компромат. На Гумилева компромата вообще не поступило; остается, правда, тайной: кто же писал университетскую характеристику?
В этот момент упрекнуть А.А. не в чем; она действовала, она надеялась..., но приехав в Ленинград, она совсем «сдала». Герштейн вспоминает, как дворничиха Таня водила ее в баню, и при переходе на другую сторону улицы тянула за руку, понукая: «Ну иди, да иди же»177. А.А. собиралась нести передачу в тюрьму, но оказалось, что Лёвы уже нет в тюрьме.
