Особенно страдал я оттого, что не мог вспомнить, что я наговорил г — же Планшонне за обедом. Наверно, глупости. Я не смел появиться в редакции «Независимого».
Пристыженный и грустный, я укрылся в моем леску и там, один, лежа на спине в траве, лицом к небу, на фоне которого сверкали серебристые листья молодого тополя, обрел немые утешения природы и простил себе свои грехи.
У меня возникла надежда, что г — жа Планшонне отнесется снисходительно к моей молодости и что я не навсегда потерял благосклонность этой души, угаданную мною в глазах, таких глубоких и синих! Эта надежда явилась для меня большим облегчением, и я стал бы настоящим оптимистом, если бы у г — жи Планшонне была такая же красивая талия, как и глаза.
Лежа в зарослях белого бука, я старался примириться с жизнью, как вдруг послышались детские крики. Я вышел на дорогу и увидел больную девочку, которую встретил накануне. Она плакала, а сопровождавший ее старик огорченно всматривался в вершину большого вяза. Лицо старика выражало подлинное отчаяние; слабые руки хватали воздух, колени дрожали. Он явно был жертвой рока, чья мощь превышала его силы.
— Там!.. Там!.. Там!.. — говорил он.
И в ответ на мое предложение помочь ему, если это возможно, он заплетающимся языком объяснил мне, что мяч, которым играла его дочка, застрял на дереве, что он бросил вверх трость, чтобы сбить мяч, но трость тоже застряла. Он был в отчаянии.
Девочка перестала плакать и повернулась ко мне. Я вгляделся в них обоих. Они были похожи друг на друга. В крупных, но тонких чертах лица, искаженного страданием, все‑таки было что‑то привлекательное и редкостное.
Раньше всего надо было им помочь. Я принялся искать, на каких ветках застряли палка и мяч.
— Там!.. Там!.. Там!.. — твердил старик, поднимая непокорную руку, которая блуждала во всех направлениях. От этого усилия он весь вспотел.
Я сам нашел то, что искал, бросил в дерево камень и сразу освободил мяч. Увидя, что мяч упал, старик обрадовался, как дитя.
Трости не было видно снизу, и потому нельзя было успешно атаковать ее камнями. Я решил взобраться на дерево. Бедный старик заплетающимся языком путано умолял меня не делать этого. «Довольно, — говорил он, — девочка получила свой мяч и больше не плачет». Но я чувствовал прилив неукротимой энергии: это начинала действовать моя любовь к г — же Планшонне. Я взбирался с ветки на ветку с проворством, которого раньше за собой не знал, и схватил трость.
