Вокруг Света 1971 № 07 (2370) | страница 54



Серпентарий официально не подчинялся заповеднику, но находился на его территории. Заповедник же постоянно в чем-то нуждался (нужны были и рабочие руки, и стройматериалы — многое нужно большому хозяйству), и за всем этим обращались к близким соседям — к пограничникам и солдатам — вокруг и были только они. Оттуда же ехали в заповедник жены и дети офицеров. Благодарить больше было нечем, и Ломов исправно выходил в любой час дня, чтобы «показать им змей». Я только не понимал, зачем он делает всякий раз свои смертельные фокусы. Посмотрев их однажды, я уже не мог глядеть на его игру со смертью. Мне казалось, что, как бы велико ни было удивление публики, оно не может быть достаточной наградой за такую игру.

— Зачем ты так? — спросил я Ломова.

Он только что вернулся с очередного представления.

— Что, жалко меня? — усмехнулся он.

— Будет жалко.

— Не будет.

Мы сидели на крыльце, смотрели на горы.

— С гюрзой так не поделаешь, — в голосе его мелькнуло сожаление. — Умница змея! Умеет постоять за себя. А кобра... — он махнул рукой. — Главное, не двигаться. Никто не понимает этого, а я только удерживаю ее, чтобы она на тех не бросилась, кто смотрит. Они шарахаются, боятся, а кобра бьет на движение. Тот случай я помню. Тогда у меня глаз шевельнулся. Не помню сейчас, почему-то я вздрогнул, надо было посмотреть направо. А она заметила: яблоко шевельнулось. Она пошла к виску, ее действительно интересовало, что там. И левая кинулась на нее. Никакой ласки они не понимают.

— А если бы...

— Да, — быстро ответил Ломов.

Он как-то странно улыбнулся, глядя на меня искоса, словно подсматривая за мной, словно речь-то шла не о его смерти, а о моей, и он хотел увидеть сейчас, как я к ней отношусь.

Афганец прекратился в этот вечер, и тут же возник холод. Я не хочу утверждать, что это сделал только ветер, но мне всегда казалось, что с человеком в мгновения внезапных изменений стихии происходит нечто тревожное и необъяснимое: в нем просыпается уснувшее. Жизнь отодвигает от нас реальность и яркость прошедшего, но минувшее живет даже в тех, кто не любит своего прошлого, может быть, в них-то оно живет еще тревожней и сильней.

Ломов не любил своего детства. Став взрослым, он понял, что во всяком его воспоминании о детстве есть жалоба. А он не хотел быть жалким. Такие воспоминания нужны в юности, чтобы завоевать чью-то минутную симпатию — чаще всего женскую. Но кто отдаст свою симпатию сорокалетнему человеку, если тот расскажет, как жил в детдоме, как были война и голод и как он ушел потом в бега?