Паводковые воды к тому времени уже шли на попятную, вжимались в берега, но в речных долинах мреющей бирюзой светлели старицы, сливаясь к горизонту в сплошные ослепительные моря. Многие из прошлогодних бродов стали негодны теперь для переправы, льдом и напором вешнего течения тут нарыло ямин. Выискивали новые места. Вода была коричневой, как отвар дубовой коры, но уже без мути. Конным ничего, а пешее воинство сходило в реку, как на пытку: она крутила и ломила кости. И когда выбирались на берег, от голых икр шел пар.
Сырая почва с бурой прошлогодней травой чавкала под копытами.
А вокруг расшевеливалась весна. Нежной зелени туман млел в рощах. Невидимые жаворонки отзывались с высоты звону сбруй. Звуки волнами восходили от нагреваемой земли, и в седле дремалось, как в зыбке.
С весны, как обычно, начиналась воинская страда — время предутренних побудок, изнурительных переходов. Весна давала отсчет году, а сражения — жизни. Воин подрастал, мужал и старился в седле.
А в Путивле уже колыхались стяги. Игорев юный сын Владимир поджидал с отрядом, чтобы присоединиться к отцовой дружине. Здесь, в стенах хорошо укрепленного города, Игорь простился с женой своей, Ефросиньей Ярославной, которая провожала его от Новгорода, простился со всеми родными. По обычаю, расставаясь, осеняли друг друга крестным знамением, говорили напутственные слова.
...Однажды среди дня странный какой-то отсвет появился на придорожных кустарниках, на лицах воинов. Как будто видишь все сквозь синеватую слюду. Даже пыль из-под копыт сделалась иссиня-серебристой. В передних рядах стали, порядок нарушился, отовсюду недоуменные голоса. Пока из бывалых людей кто-то не догадался глянуть вверх. А там — солнце тускнело, шло на глазах в ущерб, будто прикрывалось ладонью от просьб и жалоб. Оцепенели листья, приглохли звуки, только в ушах звон. Из красных темными сделались щиты, и на деревья будто пал седой пепел. И такая потусторонняя тень сошла на лица людей, на скошенные лошадиные глаза, что показалось: сейчас все в мире кончится, оборвется на общем вопле ужаса.
Под невыносимым этим безмолвным гнетом словно минула бесконечность. Когда же еле заметно солнце дрогнуло, стало с медленностью улитки выползать, выдох прошел по рядам. Похоже, отпустило.
Но долго еще потом топтались на месте. Кто хмуро помалкивал, кто вслух радовался: теперь до дому повернем.
Время стояло молодое, тяжело шевелился в крови языческий страх перед вещим знамением. А лицо Спаса с хоругвей ничего не подсказывало.
