Выслушав его сбивчивый рассказ, командир тяжело произнес:
— Садись. — А когда Кун сел, продолжил: — Такой уж он человек, наш князь. Все, что есть вокруг, должно быть отмечено его печатью. Когда я только-только взял в дом младшую наложницу Асян, князь позвал ее к себе.
— И вы… отправили ее к нему?!
— Что было делать? Рисковать головой? — горько усмехнувшись, Дай-ан посмотрел в глаза юноши и сказал: — Всего один раз, Кун, а дальше все пойдет как прежде: объясни это Мэй. Можешь провести эту ночь в моем доме. Выпьем вина, поговорим. Так скорее наступит рассвет.
Кун вскочил, едва не опрокинув табурет.
— Я буду пить вино, тогда как она… она…
— Успокойся. От этого не умирают. А вот несдержанность, непослушание и излишняя гордость могут обойтись слишком дорого.
— Вы не дадите мне пропуск? — прошептал Кун.
— Я не имею права подвергать опасности жизни своих близких. Будь благоразумен. Возвращайся домой. Успокой жену. Вы должны это пережить.
— Я никогда не смогу отдать Мэй чужому мужчине!
— Князь прикажет казнить тебя. И твоя женщина все равно достанется ему.
Кун, пошатываясь, вышел на улицу. Лунный свет наполнил ему сверкающее лезвие меча. Белый цвет — цвет безнадежности, смерти, разрушительной пустоты.
— Идем, Мэй, идем домой. Нас никуда не выпустят.
Девушка была похожа на изваяние. Она смотрела на мужа без слез и испуга.
— Я должна пойти к князю?!
— Нет, никогда, ни за что! — этот вопль, казалось, вырвался из сокровенных глубин его души.
В нем бушевала такая сила, что у него перехватило дыхание, и кровь забурлила в жилах. И все же пока он был вынужден бездействовать.
Кун и Мэй вернулись в дом, который отныне показался им чужим, и до рассвета сомкнули глаз. За ними никто не пришел.
Они сидели друг против друга, не зажигая света, — два бледных, тонких, как молодой месяц, профиля, — и молчали. Шпилька, косо торчавшая из прически Мэй, была похожа на нож.
Убить ее, чтоб не досталась другому, а после лишить жизни себя? Гордые люди поступали именно так: Кун слышал об этом от Юйтана Янчу. Самоубийство считалось признаком не малодушия, а мужества.
Тонкая рука, отводящая со лба прядь волос, изящный овал лица, чуть припухлые губы, очертания напоминавших тяжелые плоды грудей под тонким шелковым платьем, крутые бедра, обжигающие ладони, словно бока наполненной горячей влагой чаши. Kун знал, что Мэй примет все, что он решит, но он никогда не осмелился бы уничтожить такую красоту. И не мог убить себя, потом что тогда она бы осталась совсем одна, без надежды, без защиты.
