Открылась дверь рубки. Один за другим вошли капитан, помполит, старпом. Кончилось собрание. По лицам трудно что-либо понять. Жуков, тоже явившийся на вахту, серьезен. Он быстро прошел к штурвалу, и вот он уже стоит, глухо повторяет и выполняет команды. Мне хочется спросить у кого-нибудь, чем все кончилось, но все молчат — и как-то неудобно это молчание нарушать. Поэтому я пошел в кают-компанию послушать, о чем говорят там.
Там говорили о футболе. Первенство мира! Репортажи по местному времени передают в пять-шесть утра, но разговоры идут весь день. В кают-компании собрались почти все болельщики, свободные от работы.
Я подошел к Тане.
— Ну что там с Жуковым решили?
— Выговор...
— Отделался легким испугом, — вмешался в разговор кто-то. — Что ему выговор... Так и не сказал, почему опоздал тогда.
— А вдруг он не мог сказать — ну никак не мог, — медленно сказала Таня. — Ведь бывают же иногда обстоятельства...
На другой день утром сжатие стало как будто еще более угрожающим. За двенадцать часов дрейфа ожидаемые благоприятные прогнозы не подтвердились... Только, кажется, ветер изменил направление. Вокруг каравана надо было создать подобие ледяной подушки из мелкобитого льда. Два ледокола — «Москва» и «Ленинград», постепенно разворачиваясь, начинают обходить караван с двух сторон. Все суда приводят в готовность машины.
Сорок четыре тысячи лошадиных сил двух ледоколов направлены на то, чтобы расшатать лед, на котором, как молнии, появлялись трещины. Состояние поля напоминало сильно сжатую пружину. Канал во льдах, оставляемый ледоколом, быстро затягивается. Но ледоколы упорно продолжают дробить лед, а суда пытаются расшатать и ослабить ледяные тиски.
Работа наших четырех машин долго не дает видимого результата. Очевидно, нас сильно поджало. Ни назад, ни вперед. Но пока «Москва» за нашей кормой дробила лед, мы все же раскачались.
«Москва» возвращается в голову каравана. И все суда постепенно выстраиваются в кильватер, разворачиваются в канал, проложенный «Москвой».
— Я «Москва», я «Москва», выхожу на большое разводье...
«Выхожу на большое разводье». Это было сказано так, словно ничего до этого не было. Тихо, просто. Словно не было льда, не было двенадцатичасового опасного дрейфа и вообще не было Арктики. Как будто мы в спокойном южном море и вокруг солнце и штиль.
Моряк вразвалочку.
Сошел на берег, —
услышал я.
Как будто он открыл
Пятьсот Америк.
