— Стасик, поужинай с нами!
Поезд шел сквозь ночь. Пассажиры, которым предстояло ехать дальше Тамбова, готовились ко сну; те же, кому предстояло сойти в этом городе, укладывали вещи, упаковывали чемоданы, одевали детей. Перекусив, попутчица и ее сын тоже начали собирать вещи. Но прошло еще не менее получаса, прежде чем поезд начал тормозить.
— Вот и приехали, — сказала женщина безрадостным голосом.
— Папа нас встретит? — спросил Олежка.
— Нет, сыночек. Папа занят…
Услышав это, Станислав наполнился жалостью к мальчишке, который, кажется, вряд ли увидит велосипед с моторчиком.
— Станислав, ты бы не помог нам донести до автобусной остановки наши вещи? — Женщина просительно улыбнулась.
— Конечно! — с готовностью ответил Станислав.
Прошло еще некоторое время — и поезд остановился на большой станции. Попутчица схватила самый тяжелый чемодан, Станиславу доверила чемодан поменьше и сетку, Олежке — сетку с яблоками (неужели в Тамбове нет яблок?). Попутчики вышли из вагона и оказались в центре движущейся толпы. Потом они отправились к автобусной остановке.
— Так в какую же тебе сторону, Стасик? — спросила женщина.
— Поедем с нами, — сказал Олежка. — Познакомишься с папой.
— Спасибо. Мне здесь недалеко. — Станислав неопределенно махнул рукой. — Доберусь! — Он еще постоял для приличия некоторое время, и начал прощаться: — До свидания! Спасибо!
— До свидания, Стасик. Не за что. Это тебе большое спасибо!
— До свидания, Стасик, — Олежка протянул руку. — Жалко, что ты не хочешь поехать с нами.
Подхватив свой чемоданчик, Станислав отправился, куда глаза глядят. Яркие огни города ошеломили его; он знал, что в городах много света, читал об этом, но не представлял себе, как это выглядит в жизни. Сейчас, в эти самые минуты, Станислав не нуждался в ярком освещении. Он шел по улице, стараясь выбирать наиболее затененные уголки. Несмотря на позднее время, город еще жил: навстречу Вахтомину шли нарядные люди, по мостовым проносились машины, на некоторых зданиях горели вывески.
Теперь, когда одиночество навалилось на него всей своей тяжестью, Станиславу стало страшно от поступка, который он совершил. Ему хотелось плакать. Станислав шел по незнакомому городу, который становился все менее людным и все более чужим и даже враждебным.
Ветер зашелестел листвой деревьев в парке, куда забрел Станислав; он забрел сюда, чтобы отдохнуть на скамейке и утолить голод куском хлеба и яйцом. Ветер прилетел неожиданно, залопотал о чем-то своем в кронах деревьев, нырнул под газету, на которой была разложена еда, стряхнул на землю яичные скорлупки; ветер нырнул Станиславу под рубашку, обхватил тело холодными пальцами — и побежали по коже мурашки, и возникло желание прикорнуть на скамейке, поджать под себя ноги, закрыть глаза; захотелось Станиславу тепла и покоя, но ни тепла, ни покоя не было, а был темный чужой парк, наполненный таинственными шорохами. Свет лампочек с центральной аллеи почти не проникал сюда, в самый дальний и укромный уголок парка, и Станислав был уверен в том, что никто не отыщет его здесь, никто не забредет сюда случайно или нарочно. Можно было и в самом деле растянуться на скамейке. Но ветер усиливался и ощутимее становился холод.
