Так, в тревожном ожидании, прошел ноябрь.
Морозной ночью, переполошив сторожей, неожиданно вернулся дозор из степи. Всадники проскользнули в приоткрытые ворота, подъехали к крыльцу воеводской избы, волоча за собой на аркане воина в лохматой волчьей шубе.
Пленного втащили в сени. Холоп зажег свечу, пододвинул к столу воеводское кресло. В синем кафтане, накинутом поверх исподнего, показался в дверях воевода. Воины положили к его ногам оружие пленного: кривую саблю, узкий нож-убивец, лук, колчан со стрелами, топор на короткой рукоятке. Вокруг пояса у пленного была намотана длинная веревка — то ли невольников вязать, то ли еще для чего.
— Спроси, кто он, откуда, близко ли их войско, — приказал воевода переводчику-толмачу.
Толмач заговорил, смешно растягивая слова.
Пленник молчал, злобно сверкая узкими глазами. Его круглое желтое лицо было бесстрастно, окаменевшие скулы выпирали. В сенях остро запахло конским потом, сырой кожей, еще чем-то чужим, удушливым.
— Добром не хочет говорить — заговорит с пытки! — сердито буркнул воевода. — А ну, Веня, ударь!
Пытошный мужик косолапо подошел к пленному, сорвал с окаменевших плеч шубу. Крякнув, взмахнул плетью.
Пленный закричал — тонко, пронзительно. Заговорил:
— Монгол он, из тумена хана Кадана, — торопливо переводил толмач. — Был в артауле, в передовом отряде то есть, да заблудился в степи, отбился от своих. Все войско их по следам идет, вот-вот здесь будет. А главным у них царь Батыга…
— Еще о чем говорит?
— Да грозится, Остей Укович, смертью грозится. Говорит, у Батыги сила великая, перечесть воинов невозможно. Всех-де перережут, кто ханской воле противиться будет…
— Ну, это как сказать! — возразил воевода. — Мы тоже, чай, не овцы, чтобы дать себя перерезать. Вели отправить пленного в Рязань, может, сам князь захочет поспрошать его. Да надежную охрану дай — вишь, какой злой, волком смотрит!..
Всю ночь в степи за рекой слышался какой-то неясный гул, приглушенно ржали кони. В Онузе никто не сомкнул глаз. Воины при полном оружии стояли на стенах. Под котлами со смолой пылали жаркие березовые поленья. Новые тетивы, вместо одеревеневших на морозе, были подвязаны к крепостным самострелам. Суровы были лица людей. Судный час приближался.
Наступило утро — хмурое, неприветливое.
Просторное поле за рекой, знакомое воинам до последнего пригорка, до каждого кустика над безымянным ручьем, в это утро было чужим и угрожающим.
Черными грибами-поганками горбились на снегу татарские кибитки.
