На дороге в облаках пыли мелькали яркие краски. На солнце алели кашемировые платки старух, светлые, любовно вышитые фартуки девушек и рыжие сермяги мужиков, а в воздухе реяли и сверкали пурпурные хоругви, обшитые золотой тесьмою и бахромой. Дорога проходила по берегу реки в широкой долине между холмами. Часов около десяти утра по ней медленно подвигалась коляска господ Взоркевичей. Лошади в этой давке шли шагом, мотая головами и отмахиваясь хвостами от назойливых мух и слепней. Куба сидел на передней скамейке спиной к лошадям и лицом к пани Наталье. Это обстоятельство позволяло пани Наталье ногой незаметно касаться его ноги, что она и проделывала со стойкостью, достойной лучшего применения. В конце концов на лице потерявшего терпение Улевича «застыла адская усмешка»[6]. Он смотрел по сторонам, стараясь хоть чем‑нибудь отвлечь внимание донимавшей его дамы и прекратить ее шалости, которым он невольно и с отвращением вынужден был покоряться.
Среди празднично одетой толпы, семеня ногами, торопливо пробирался Абрам Махтингер, толкая перед собой ручную двухколесную тележку с ярмарочным товаром, то есть с бочкой соленых огурцов и корзиной груш — гнилушек. Его деревянные башмаки стучали по утоптанной дорожке, лопнувший по швам кафтанишко, из‑под которого торчали «цицес», развевался, открывая ветхую и довольно грязную ситцевую рубашку. Абрам дошел уже до полного изнеможения. Он все еще шагал и толкал вперед свою тележку, но делал это уже из последних сил. По исхудалому лицу еврея текли струйки пота, а возможно, и слез. Взглянув на этого еврея, когда нарядная коляска медленно проезжала мимо него, Куба понял, что видит перед собой глубоко несчастного нищего. Его поразило землистое, несмотря на жару, лицо еврея, его заостренный нос, запекшиеся губы, обвисшие плечи и эти глаза, этот взгляд!.. Когда еврей оказался за спиной Взоркевича и его жены, которые удобно расположились на заднем сиденье, он поднял голову и начал подобострастно, порывистыми жестами и таинственными знаками умолять о чем‑то Кубуся. Это он пытался объяснить, что хочет тайком прицепить дышло тележки к коляске, и очень просит не выдавать его. Вся душа Улевича встрепенулась. Ему вдруг показалось, что это он сам идет за коляской, толкая тележку, что это у него самого болят ноги, спина и сердце и что это он сам изнемогает от тяжести бочки огурцов с рассолом и от ужасного бремени жизни. От жалости у Кубы искривилось лицо и глаза затуманились слезами. Он поднял руки и пробормотал еврею какие‑то бессвязные, бессмысленные слова. Взоркевичи, заметив его забавную мимику, прыснули со смеху. Куба сразу опомнился, смутился и покраснел до ушей. Он попытался объяснить им причину своего волнения, обратить их внимание на изнемогшего от усталости нищего, но в результате всего этого широкоплечий кучер вытянул Абрама Махтингера кнутом по спине. Коляска как ни в чем не бывало покатила дальше.
