До меня долетал только звук слов, но не их смысл – мысли мои судорожно бились поодаль. Как бы не оправдались худшие подозрения той бабы Яги, с ужасом думал я. То, что «жлухтить кофий» не удастся, не особенно утешало меня сейчас, ибо вторая часть ее подозрения – насчет «пачкать в уборной» – была куда страшней и при учете моего муторного состояния грозила сбыться в любую минуту.
Впрочем, думая, что запертая дверь помешает питию кофе – плохо же я знал своего дядю, человека, для которого нет ничего невозможного!
Очнулся я, когда заскрипело, открываясь, окно.
То, что я увидел, открыв глаза, заставило меня на миг окаменеть.
Дядя стоял у настежь распахнутого окна, одна нога его еще находилась в комнате, но другая была уже перекинута через подоконник. Белый генеральский китель, в который за это время он успел облачиться, говорил о серьезности его намерений.
У меня хватило сил только приподнять голову и издать некий хрип.
— Все в порядке, малыш, — обернувшись, сказал дядя.
В следующее мгновение при моем полном столбняке он перекинул через подоконник вторую ногу и не спеша соскользнул вниз.
Двадцатиэтажная высота откликнулась машинным гудом.
В ужасе я метнулся к окну и зажмурил глаза, чтобы не сразу увидеть…
Но то, что я увидел, когда открыл глаза, было невероятнее самых бредовых снов. Мой дядя Орест Северьянович, сверкая золотом генеральских погон, плыл над Москвой, гордо, как на капитанском мостике, стоя в люльке аварийной машины, и покровительственно помахивал рукой букашкам-автомобилям, таким крохотным с его высот. Зрелище было поистине величественное.
Не выдержав всего, что навалилось на меня за этот день, я добрел кое-как до уборной, там поперхнулся, переломился пополам и запачкал решительно все, что только можно было запачкать.
Потом убрал за собой, насколько мне позволяли силы, вернулся в комнату, повалился на диван и тотчас заснул, по правде сказать, крепко рассчитывая спьяну, что после такого позора мне уже не грозит когда-либо проснуться.
Сначала я почувствовал, что в комнате кто-то есть, и лишь только потом с горечью понял, что все-таки просыпаюсь. Некоторое время я продолжал старательно домучивать остатки липкого, как деготь, сна, чтобы по возможности оттянуть болевую минуту.
Окончательное пробуждение обрушилось на меня вместе с нестерпимым стыдом и мучительнейшей головной болью. Казалось, что вместо головы на шее у меня вызрел тугой бутон, который тотчас лопнет, лишь только я открою глаза. Каждое мое шевеление отдавалось новой волной боли. Не находя сил бороться с этой мукой, я издал малодушный стон. И тут же приятный женский голос спросил:
