Распаковав чемоданы и освежившись, я сижу тихонько в комнате, прислушиваясь к шуршанию шин по асфальту. Странное чувство, вроде: «Когда придут за мной папа с мамой?»
Эдинбург, воскресенье, вечер. Собрав все силы, хочу, несмотря на хмель в голове, попробовать изложить на бумаге все произошедшее за последние полдня: в первую очередь, в назидание читателям, но в основном потому, что вскоре память о событиях превратится в легкую дымку и я уже не смогу и пары слов связать.
Под вечер из уст меланхолической дамы — имя ее я уже благополучно забыл, но проживает она в этом же отеле, не писательница, однако связана с организацией Конференции (через несколько минут после знакомства она объявила, что очень часто и обоснованно мечтает о смерти), я внимаю, что пропустил официальную церемонию открытия Фестиваля, которая проходила в три часа дня в соборе Сент-Джайлс, но еще не все потеряно, так как шотландское отделение организации ПЕН[25] устраивает прием — где-то, к счастью, недалеко отсюда, в семь часов. Оставшееся время я употребляю на стирку рубашек и нижнего белья, составление и отправление письма Вими и на пешую разведку окрестностей; на середине пути начинается дождь. Укрыться от дождя можно только на крыльце, потому что все закрыто наглухо. Я тащусь назад в отель, просматриваю в вестибюле записи в гостевой книге за последние два дня на предмет обнаружения земляков и выясняю, что вчера вселились два нидерландца — поэт, эссеист и театральный критик Г. и критик иностранной литературы, а также эксперт по части цензуры, доктор X. Это означает, что Джон К., организатор Конференции, проигнорировал мою письменную просьбу не селить меня под одной крышей с соотечественниками. Я ничего не имею против Г. и доктора X., так что пока, к счастью, все в порядке, но, в любом случае, такая просьба — не пустяк. Меня мало что так раздражает, как нидерландцы заграницей. Они отказываются говорить между собой на каком-либо языке, кроме родного, даже в присутствии хозяина дома, и постоянно жалуются на качество еды и на погоду. Мне наплевать на еду, и смысла в нытье о погоде я тоже не вижу до тех пор, пока не выдумали способа каким-то образом на нее влиять.
Пару часов до приема, когда времени оставалось уже слишком мало, чтобы что-нибудь предпринять, я провожу неподвижно, уставившись в одну точку. Не холодно. Дождь кончился, но поднялся сильный ветер. Ветер разносит и искажает шум уличного движения. Время от времени небо проясняется и твердь земную заливает нереальный, желтый свет, а небо выглядит угрожающе, как на гравюре: стоит «погода для народа», когда начинается и замыкается в круг процессия воспоминаний. Но сегодня все спокойно:
