– Тяжело ей было узнать про такое, – услышала я голос Хью.
Мать всегда была, что называется, ревностной верующей, заставляя меня с Майком бросать пенни в пустые молочные кувшины – для «детей язычников», каждую пятницу зажигала свечи в высоких подставках вокруг Пресвятого Сердца Иисуса и, преклонив колена в спальне, произносила все пятьдесят молитв, прикладываясь к распятию, Иисус на котором превратился в спичку от такого избытка набожности. Но не одна она была такая. И это вовсе не означало, что все крутом сумасшедшие.
Именно после пожара, случившегося на лодке, мать превратилась в Жанну д'Арк – только не воинствующую, а просто подверженную разным религиозным причудам. Даже тогда я думала о ней как о полусумасшедшей-полунормальной, разве что рвение которой немного зашкаливало. Когда она навесила себе на грудь столько образков, что они начинали бренчать, когда она возилась на монастырской кухне, держась так, будто это ее собственность, я убеждала себя, что она просто слишком пылкая католичка, одержимая мыслью о личном спасении.
Подойдя к Хью, я протянула руку к трубке, и он мне ее передал.
– Вряд ли это печальные последствия бессонницы, – сказала я Кэт, прерывая ее на полуслове. – Она окончательно помешалась.
– Никогда больше так не говори! – оборвала меня Кэт. – Твоя мать совершенно нормальная. Вот только ее что-то мучает А это большая разница. Винсент Ван Гог отрезал себе ухо – так. по-твоему, выходит, он тоже был помешанный?
– По-моему, да.
– А вот многие ученые люди считают, что он мучился.
Хью по-прежнему стоял рядом. Я сделала жест рукой, чтобы он вышел, потому что не могла сосредоточиться, когда он нависал надо мной зловещей тенью. Покачав головой, он пошел к большому стенному шкафу в другом конце комнаты.
– А из-за чего же так мучается мама? – поинтересовалась я. – Только, пожалуйста, не говори, что из-за папиной смерти. С тех пор тридцать три года прошло.
Я всегда чувствовала, что Кэт известно о матери что-то такое, что недоступно мне, – стена, за которой потайная комната. Кэт помедлила с ответом, и я решила, может, она в этот раз поведает мне об этом.
– Ты ищешь причину – этим делу не поможешь. Что случилось, то случилось.
Тяжело вздохнув, я уставилась на Хью, который в синей оксфордской рубашке с длинными рукавами, застегнутой до самого верха, в белых боксерских трусах и в носках, какие носят на флоте, отошел от шкафа. Он застегивал на запястье часы и пыхтел.
Это действо напомнило мне цирковой аттракцион – методичный, ежедневный, неизменный, – при котором я присутствовала уже тысячу раз и ничто во мне не восставало против него, но теперь, в самый неподходящий момент, когда критическая ситуация с матерью раскинулась передо мной, как заходящийся криком младенец, я ощутила знакомое недовольство, копившееся во мне всю зиму.
