Эта вера в историческую и моральную справедливость сионизма руководила действиями Жаботинского до конца жизни. В одной из последних статей он писал: «Когда еврей, особенно молодой еврей, приходит к нам, он этим самым заявляет всеми миру: либо будет справедливость для меня, либо не будет справедливости ни для кого нигде на этом свете. Там, где я царь среди других царей, там прогресс; там, где меня исключают из этого правила, там меня не беспокоит, если вы сгорите живьем. Я еще подолью масла в огонь. Нет спасения для мира, если я не являюсь его участником, Вначале Б-г создал мое требование».
В этом духе представил Жаботинский требования сионизма перед комиссией Пиля (1937 год). Он высмеял утверждение, что сионисты требуют «слишком много», и напомнил членам комиссии ситуацию с героем книги Чарльза Диккенса Оливером Твистом, который однажды вызвал волнение в сиротском доме, требуя еще порцию жидкого супа. «Оливер Твист имел в виду, собственно, вот что: дайте мне, пожалуйста, ту нормальную порцию, которая требуется мальчику моего возраста, чтобы он мог жить. Заверяю вас, – продолжал Жаботинский, – что перед вами сегодня в виде еврейского народа и его требований находится тот же Оливер Твист, которому, к сожалению, нечего уступить. Какие тут могут быть уступки? Мы должны спасти миллионы, много миллионов. Не знаю, касается ли это трети еврейского народа или половины, или четверти – этого я не знаю. Но это вопрос миллионов».
Тридцать семь лет участвовал Жаботинский в сионистском движении, и его концепция была революционной в своей основе. Он искал окончательное решение еврейской трагедии и полностью отрицал «сионизм забав» или «сионизм утешения», типа «духовного центра» и других эфемерных и нереальных альтерн: тив. Был в ревизионизме элемента риска, как в любом революционном максималистском движении, но и тут Жаботинский следовал за Пинскером [15] и Герцлем, которые не видели смысла в продолжении жалкого существования, а также не принимали ассимиляцию. Поэтому они были готовы сделать «последнюю попытку» при всех связанных с нею опасностях.
Еще одна причина толкала Жаботинского на путь «большого сионизма»: с юных лет он жил в предчувствии надвигающейся катастрофы. В 1898 году (ему тогда не исполнилось и 18 лет) он произнес в Берне, в Швейцарии, свою первую сионистскую речь. К удивлению слушателей он тогда пророчески предсказал, что «концом еврейского народа в рассеянии будет Варфоломеевская ночь, и единственное спасение – это всеобщая репатриация в Эрец-Исраэль». Ощущение трагического конца не покидало его и в последующие годы. На пятой всемирной конференции ревизионистской партии в 1932 году, то есть еще до прихода Гитлера к власти, он утверждал, что «в самом ближайшем будущем несколько миллионов евреев должны покинуть свои земли в Восточной Европе и создать в Эрец-Исраэль еврейское государство». В речи на учредительном съезде Новой сионистской организации (сентябрь 1935 года) он предложил «исход из Египта» в качестве решения еврейского вопроса. В Польше в 1936 – 1939 годах он не переставал проповедовать «эвакуацию» – тотальный исход из диаспоры. Его кампания, вызвавшая возмущение среди польского еврейства, проводилась под лозунгом: «Евреи, уничтожьте диаспору, или она уничтожит вас!» В это роковое время отрицание диаспоры не было в глазах Жаботинского абстрактным понятием. Он не собирался, как утверждали его соперники и недоброжелатели, наносить вред правам евреев в местах их жительства, способствуя тем самым стихийной эмиграции в Эрец-Исраэль. Ведь он был в свое время одним из авторов «Гельсингфорской программы» и не стыдился этого до конца жизни, но в тридцатые годы он ясно видел, чего не видел никто из руководителей сионизма, что позиции евреев совершенно расшатываются и что положение евреев в Восточной Европе становится отчаянным. Правда, уже сотни лет нашему народу грозит опасность уничтожения, но в силу того, что у евреев в течение веков выработалось могучее желание жить, только немногие понимают всю глубину этой опасности. Слово «уничтожение» стало обыденным, а само понятие воспринимается в аллегорическом смысле, в то время как Жаботинский понимал его конкретно, не переставая предупреждать о грозящей катастрофе.
