Гаррис бросился за камерой и, разумеется, ее не нашел. (Он никогда не может ее найти, когда нужно. Всякий раз когда мы видим, как Гаррис мечется как потерявшийся пес и вопит: «Где моя камера? Куда, черт побери, я ее дел? Вы что, не помните, оба, куда я положил камеру?» — мы уже знаем, что сегодня Гаррису наконец попалось нечто стоящее фотоснимка. Позже он вспомнит, что камера была в сумке, — то есть там, где и должна была быть на случай съемки.)
Одного лишь маскарада этим двоим было мало; они разыграли все до конца как по нотам. Они шли, оглядываясь и от изумления раскрывая рты на каждом шагу. Джентльмен держал в руке раскрытого «Бедекера»*, а леди — разговорник. Они говорили по-французски, которого никто не понимал, и по-немецки, которого они не понимали сами. Мужчина, чтобы привлечь внимание, тыкал в служащих вокзала своим альпенштоком, а девушка, заметив рекламу какого-то какао, сказала «Кошмар!» и отвернулась.
(Здесь ее, вообще-то, можно понять. Как можно заметить, даже в Англии, цитадели пристойности, женщине, которая пьет какао, от нашего мира, как видно из рекламы, больше ничего не требуется — ярд-полтора искусственного муслина самое большее. В Европе, какой можно сделать вывод, ей не нужны вообще никакие предметы первой необходимости. Какао заменит ей не только насущный хлеб, но, по замыслу какао-производителей, также одежду. Но это так, к слову.)
Разумеется, оба немедленно оказались в центре внимания. Будучи в состоянии оказать им скромную помощь, я извлек выгоду из пятиминутной беседы с ними. Они были очень любезны. Господин сообщил, что его зовут Джонс, что он сам из Манчестера (но откуда именно из Манчестера и где вообще находится сам Манчестер, он не знал). Я спросил его куда он едет, но этого он тоже, очевидно, не знал. Он сказал, что там будет видно. Я спросил, не кажется ли ему, что альпеншток — для прогулок по оживленному городу вещь неудобная; он признал, что иногда мешает. Я спросил, не кажется ли ему, что москитная сетка мешает смотреть; он объяснил, что ее опускают только когда мухи уже раздражают. Я спросил его спутницу, не кажется ли ей, что ветер холодноват; она сказала, что сама это заметила, особенно на углах. Я не стал задавать все эти вопросы подряд, как здесь привожу; я искусно ввернул их в беседу, и мы расстались друзьями.
Я немало раздумывал об этом явлении и пришел к определенному заключению. Один человек, которого я встретил потом во Франкфурте и которому я описал эту парочку, сказал, что видел их сам в Париже, три недели спустя после Фашодского кризиса*. В то же время командированный от одной сталелитейной английской компании, с которым мы встретились в Страсбурге, припомнил, что видел их в Берлине во время волнений из-за трансваальских событий*. Мое заключение таково: это безработные актеры, нанятые в интересах сохранения международного мира. Министерство иностранных дел Франции, желая унять гнев парижской толпы, требующей войны с Англией, заручилось этой восхитительной парочкой и направило ее гулять по городу. Невозможно одновременно над кем-то смеяться и желать его смерти. Французская нация увидела подданного и подданную Великобритании — не на карикатуре, но как живую действительность, — и гнев разразился смехом. Удача военной хитрости побудила их позже предложить свои услуги правительству Германии — с благоприятными результатами, нам всем известными.
