Я живу.
Я живу и дышу. Я живу и люблю. Я живу и умру. Я же временный. Мы все временные.
— Мы все временные, дядя Костя.
— Ну?
— На черта же нам идеи сдались? Зачем жизнь на них тратить?
— Не хошь — не трать, дурень-человек! Кто ж заставляет?
Вот именно: кто?
Начинаю с нуля. Меня еще нет. Я еще не родился. Я еще не знаю, что это такое: родиться.
Я там, в маминых потемках. Сгусток слизи и крови. Клок мяса.
Вокруг мокрая едкая тьма. Выпадаю из нее.
Куда?
На землю, на волю, на свет. Туда же, куда и ты.
И слышу:
— Ты еврей.
— А ты?
— А я русский.
— Что это значит?
— То и значит. Я горжусь.
— А я?
— И ты гордись.
— Чем?
— Тем, что ты еврей.
— А ты чем?
— А я тем, что я русский.
— Но в чем же твоя заслуга? Ты выпал из тьмы — и всё.
— И всё?
— И всё. Ты ничего себе предварительно не заказывал, не выбирал… Чем же гордиться?
— Чем же гордиться, Лешечка? Мы по уши в говне.
— Заткнись, — говорит Тихомирыч, бычась и оглядываясь, — мы не одни.
Он тоже уже изрядно перебрал, но держится.
Мы не одни. У нас веселая компания. У нас дома. Мы гуляем. Уже не помню по какому поводу. Под Новый Год, что ли. Пьем и глотки дерем. Как Хромополк среди нас оказался, я не знаю. Он всегда среди нас.
И на лекциях, и на таких вот вечериночках. Никто на него и внимания не обращает. Когда хочет — припрется, куда хочет — заглянет. Работа у него такая. Куратор наш. Ровный, гладкий, обходительный. Свой в доску. Ни на кого не доносит, никого не дергает. Живет, как и мы все, звезд с неба не хватает, ходит, шутит. Чего ж его гнать?
— Ты, Леша, его боишься.
— Кончай паясничать.
— Я-то?
— Ты-то.
Разлил нам обоим. Только нам. Угомонить меня норовит. Но попробуй угомонить вулкан!
— Поехали.
— За тебя.
Опрокинули. Хромополк к нам подсел.
— Что же это вы, ребятки, одни?
— А ты разве пьющий? — Тихомирыч.
— А ты разве не на посту? — я.
Хромополк улыбнулся, ни мне, ни Тихомирычу не ответил и как бы походя закинул:
— Вы уже, наверно, слыхали, Солженицыну нобеля отвалили.
Тихомирыч, шутя:
— Так ему и надо.
Я, не шутя:
— Так нам и надо.
Пауза, тишина, заминка. Запахло взрывом. Тихомирыч решается приоткрыть клапана.
— Да, — говорит он солидно и веско, чеканя каждое слово, как будто за кафедрой, — история литературы, знает примеры, когда того или иного писателя признают сначала чужие, а потом уж и свои. Так было с Айтматовым, например. Сначала русские, а потом уже и киргизы его признали.
— Ну да причем же здесь Айтматов? Дал вам всем пинка Солженицын — вот и радуйтесь.
