И от злого волка где б
Спас меня однажды дед,
Чтоб без слов и суеты
Оказался дедом ты.
Нет, на чердаке я явно не помер. Я перекрыл клапана, перетянул глотку, ударил по тормозам. Я не попер на красный свет, мне не хватило русскости, вашей русскости, гнедой, гибельной. Во мне, как оказалось, где-то подспудно вякало еще и еврейство.
Я оказался рожденным ползать.
— Рожденный ползать летать не может. Это о тебе, — сказала ты, не побрезговав даже классической мертвечиной.
Это обо мне, Галочка! Ох, как обо мне!
Но я-то что? Возьми-кась чуть пошире, русская душа! Широкая душа! Откуда в тебе это партийное, это узколобое либо-либо? Либо летать, либо ползать!
Не летаешь? — Нет, Галинушка, давно уже не летаю. — Значит ползаешь!
Россия торчит во мне занозой, кляпом во рту, комом в горле, неумолчной бесконечной бессонной ночью, словом, колом, колом и двором, русофильством и русофобством, коммунизмом.
Я читаю тебя, родимая сторонка. Я перечитываю. Я листаю твои страницы. Я ворошу память.
Я ворошу память, и мой мозг отказывается понимать простейшие вещи, пасует перед непреложным и очевидным, цепляется за бугорки предлогов и междометий, выхватывая из их шелестящей тьмы голоса, лица, фразы, клочки, обрывки событий, то и дело перестраивая их и перекраивая по каким-то ускользающим кривым смыслов и бессмыслиц.
— Вы зачем, Русофильчики, — спрашивает Русофильчика Русофильчиков. — Вы зачем, Русофильчики, нам, Русофильчиковым, революцию сделали?
Русофильчик не ожидал. Удар пришелся по корню волос.
— Вы не смеете так! Я… я Пушкина в подлинниках читал. Я, можно сказать, впитал его с молоком матери.
А почему не смеет, господин Рубенчик… пардон… Русофильчик? Почему он не смеет?
— Дядя Костя, может, вы объясните этому ебаному Русобенчику что к чему?
— Русоебенчику? — довольный собой, лыбится дядя Костя во все двадцать восемь своих гниловидных зубов.
— Двадцать восемь героев панфиловцев, дядя Костя.
— Что?
— Я говорю, да. Русоебенчику.
Задумался дядя Костя. Палец в ухо сует, достать что-то пытается:
— Я, Николай, не знаю… (Он меня Николаем величает, меня тогда все так звали). Я, Николай, не знаю, кто тебе там что набрехал, но революцию делали не евреи. Оне, можеть, руки на ней нагреть хотели, ну не вышло.
Потянул что-что из уха, разглядел — пустой палец, снова в ухо понес его:
— А, вообще, революция — дело интернациональное.
Ну да хрен с вами, господа! Хрен с вами, интернационалисты, нацисты, мудисты, — кто бы вы ни были! — какое дело мне до вас? Какое мне дело, кто что на чем у вас там нагревал или охлаждал?
