Он долго сидел в темном углу. Разошлись, верней, разъехались по своим Отузам и Насыпкоям обиженные, печальные люди, разъехались в трясучих телегах, которые, казалось, громыхая, приговаривали: времена! проклятые времена!
Старый Ахма-Шулы, грея высохшие пальцы на углях очага, начал петь: ведь гости ушли и у него никто больше не спрашивал кофе. Он пел протяжно и страшно, пел долго, может быть, час, может, и больше. Феся даже зевать перестала, убаюканная, она сидя заснула. Ахма-Шулы все пел. Мудрый татарин знал, что нет ни проклятых, ни благословенных времен, что во все времена люди или плакали, или смеялись. Он хорошо понимал, что сидящий в углу молодой гость, так задорно, так беспечно поглядывающий в посиневшее окно, наверное, мечтающий о красивой женщине, о славе, о счастье, может загрустить, может даже заплакать, но пройдет час или год, и он снова развеселится. Он знал также, что ничто уже не в силах развеселить старого Османа Сейдуля из Отуз, у которого много персиков, но у которого нет больше единственного сына. Еще он знал, что скоро никакие угли не смогут согреть его зябких пальцев. И, зная это, он особенно печально пел. Пенье его было таким печальным, что даже Андрей не выдержал и вздохнул. Почему-то этот вздох — только вздох, слов не было — вышел похожим на милое чужеземное имя.
Но, выйдя на площадь, где было много соленого ветра, голосов прохожих, а выше необычайно ярких, как бы раздутых ветром звезд, Андрей больше не вспоминал ту, к которой скоро должен был прийти незваным, страшным гостем. Он просто широко шагал, слушал свои шаги и улыбался.
К ночи подул норд-ост, подул сразу и жестоко. Зима снова в четверть часа овладела Феодосией. Быстро опустели улицы. Если какой-нибудь мелкий спекулянтах, одержимый желанием во что бы то ни стало купить у английских матросов, под вечер прибывших в город, вожделенные фунты, и решался высунуть нос, то этот нос остренький, предприимчивый нос спекулянта мгновенно лиловел. В темноте пустого города жалостно бились ставни. Выли, оставленные на своих служебных постах, дворовые псы. Ужасней псов выл главный виновник всех городских бедствий, только входящий в силу норд-ост. Ему было мало угрюмого моря, с мечущимися, как куры по двору, фелюгами, мало темных разбойных дорог, где, поломав колесо, мог до утра дрожать от холода и страха кто-нибудь из печальных посетителей кофейной «Придержишь Конь», мало феодосийских улиц, носов спекулянтов, жалюзи и собак. Он нагло залезал в дома, в протершиеся, давно не ремонтированные дома нищего города.
