У кого были дрова — топили печи, у кого был подобранный в окрестных лесах хворост — раздували дымные жаровни. Те, у кого не было ни дров, ни даже щепок, просто жались друг к другу, стараясь слабым человеческим теплом хоть немного смягчить это дыхание снежной российской степи.
Господин Альфред Ней получал жалованье во франках. Разумеется, у него было сколько угодно дров, и Ваня с вечера затопил печку. Но плохо ли построил караим Сарум свою виллу, или слишком силен был ветер, но даже печка не могла помочь. Приподымая оконные гардины, норд-ост обдавал лицо господина Нея, разморенное от тепла печки и от грога, ледяным дыхом.
Господин Ней нервничал. Его выводил из себя этот ужасный вой. Он готов был сам завыть, как выла старая собака во дворе виллы «Ибрагия». Он не решался раздеться и погасить свет: все равно ветер не даст уснуть. Лучше написать письма в Париж — ведь завтра уходит почта.
Но вместо листа бумаги господин Ней прежде всего взял конверт. Он написал адрес. Это надлежало, разумеется, сделать позже, когда письмо было бы уже написано. Однако господин Ней поступил вопреки обычаю. Выписав же слово «Париж», он выронил ручку. Положительно, нервы его шалили. Он впадал в крайнюю, почти непозволительную для члена официальной миссии, чувствительность.
Кроме норд-оста, повинна в этом была и Жанна. Вечером, после ужина, за которым они оба молчали, произошло примирение. Точно условившись, они даже не упомянули об утреннем разговоре. Господин Ней рассказывал дочке о Луаретте, о своей покойной жене. Как они хорошо тогда жили! Возвращаясь с ранней мессы, госпожа Ней всегда приносила большой букет глициний или астр. Потом они пили кофе на веранде. То есть пил его только господин Ней, у госпожи Ней было слабое сердце, и врач запретил ей любимый напиток. Она заботливо спрашивала: «Достаточно ли он крепкий, мой друг?» Они глядели на берег Луары, по которому гуляли, обнявшись, луареттские девушки, такие стройные и милые в больших, неуклюжих сабо. Иногда госпожа Ней жаловалась на сердце. Тогда она прижимала к себе маленькую, шаловливую девочку и тихо ее баюкала: «Dodo, ma petite Jeanette!»[55] Все это вспомнил господин Ней, и не только Жаннета, ставшая большой грустной Жанной, всплакнула, прижавшись к отцовскому плечу, нет, и близорукие, без пенсне такие растерянные глаза члена миссии тоже помутнели, как мутнеет зеркало от человеческого дыхания.
После этой беседы господин Ней прошел в кабинет и растроганный, и расстроенный. Там-то доконал его норд-ост. Как он мог писать деловые письма? Париж! Попадет ли, наконец, туда господин Ней? Он чувствует старость. Донимают давние боли в печени. Неужели смерть в этой проклятой стране? Париж! Даже кладбище Пер-Лашез с платановыми аллеями теперь казалось ему обетованным. Он мог сейчас же заплакать. А норд-ост продолжал свое темное дело.
