Я не всегда понимал, почему взрослые совершают те или иные поступки, но даже я знал, что истинной причиной переезда тети Рут в Аризону был дядя Гарри. Мои подозрения подтвердились через несколько дней — бабушка рассказала, что тетя Рут и дядя Гарри собираются помириться и тетя Рут надеется, что смена обстановки заставит дядю Гарри исправиться и стать настоящим отцом и мужем.
Это было похоже на дурной сон. Не успели мы с Макграу порадоваться нашему воссоединению, как его вместе с чемоданами погрузили в тетин фургон и увезли в такие далекие края, которые я даже вообразить себе не мог. Когда тетя Рут выезжала на Пландом-роуд, последнее, что я увидел, был Макграу в шлеме «Метс», который махал мне рукой из окна.
Потеряв Макграу, я еще глубже погрузился в три своих увлечения: бейсбол, подвал и бар — эдакий трехглавый змей. Покидав мяч об стенку гаража, воображая себя Томом Сивером, я спускался в подвал почитать про Маугли или великих людей. («Данте — он восславил Ад!») Потом, положив «Книгу джунглей» и «Минутные биографии» в велосипедную корзинку и повесив бейсбольную перчатку на ручку велосипеда, я ехал к «Диккенсу», выделывая кренделя на велосипеде, чтобы разглядеть, кто входит и кто выходит из бара, с особой тщательностью изучая мужчин. Богатые и бедные, элегантные и оборванные, самые разные мужчины заходили в «Диккенс», и каждый входил туда тяжелой походкой, будто сгибаясь под тяжестью невидимой ноши. Они шли так, как ходил я, когда мой ранец был набит учебниками. Но выходили они оттуда, почти паря.
Через некоторое время я ехал обратно, в сторону поля, где мальчишки каждый день играли в бейсбол. Если игра заканчивалась поздно, обязательно кто-нибудь приходил посмотреть. Сумерки были волшебным временем, когда любители выпить в «Диккенсе» бросали взгляды на циферблат часов, допивали содержимое стаканов и спешили по домам. Выходя из бара, они часто замечали нашу игру, и их захлестывали яркие воспоминания из собственного детства. Коммивояжеры и адвокаты бросали на землю портфели и умоляли дать им разок ударить битой. Я подавал, когда появился один из таких мужчин. Он улыбнулся и засучил рукава. Потом решительно подошел ко мне, как тренер, намеревающийся удалить с поля.
— Какого черта ты тут изображаешь? — сказал он.
— Тома Сивера.
— Почему у тебя написано «Пи Ай» на груди?
Я посмотрел вниз на свою белую футболку, на которой нарисовал «41» несмываемым маркером.
— Сорок один, — пояснил я, — номер Тома Сивера.
