Слова его, до глубоко запрятанного смысла которых лишь с огромным трудом удавалось донырнуть, звучали не более правдоподобно, чем трескучая, распевная болтовня привокзальных цыганок, охотящихся за кошельками тех, кто имеет глупость довериться им. Однако, ежели вслушаться повнимательней, становилось ясно: старик вполне уверен в том, что говорит. Уверенность его была столь абсолютна, что внушала даже некоторую тревогу.
Посмеявшись бесплатному представлению — надо ж: шаман, экая таежная экзотика! — распрощались со стариком, расселись по байдаркам и… несмотря на неопытность боцманов, из которых по Мрас-Су никто раньше не ходил, проскочили пороги без сучка и задоринки. А после всю дорогу, вопреки всем городским долгосрочным прогнозам, наслаждались теплой солнечной погодкой. Лишь однажды во время дневки близ стоянки, буквально километрах в пяти, разразилась зверская гроза, но на товарищей не упало ни капли, хотя стихийное бедствие, по наблюдениям Сани Рыжего, совершило вокруг их лагеря аж полных четыре оборота.
— Видишь, — смеялся тогда Саня, — дед-то — и правда шаман сурьезный!
После, посерьезнев, объяснил, что такие причуды погоды в горах случаются запросто.
А через полгода Петяша, сам не шибко-то понимая, за каким рожном, взял да сорвался в Петербург…
— Мой крючки шибко нет, — сообщил старик. — Крючки нет — мой шибко худо: таймень-люди лови — нет. Твой, мольч, крючки — есть?
Вздрогнув от такого неожиданного вмешательства человечьего голоса в своеобразный звуковой фон тайги, реки и гор, Петяша отрицательно покачал головой.
Но старик продолжал выжидающе, с прямо-таки ленинской портретной хитрецою глядеть на него, и тогда Петяша сообразил, как тут требуется поступить. Хлопнув себя — в наказание за тугодумство — по лбу, он достал из кармана новый платиновый портсигар и угостил старика сигарой. Тот, одобрительно повертев презент в узловатых, коричневых, будто старая дубленая кожа, пальцах, спрятал ее в нагрудный карман.
— Твой хорошо расти, — удовлетворенно констатировал старик, смерив Петяшу взглядом. — Скоро, мольч, совсем большой расти.
— Куда ж мне еще больше расти-то, дед? — с легкой, неизвестно чем вызванной грустью спросил Петяша. — Некуда дальше-то…
— Твой хорошо большой расти. — Старик слегка сдвинул брови. — Мой смотри — твой расти… Мой шибко хорошо смотри — твой, мольч, обратно приходи, больше уходи — нет.
Грусть сменилась испугом — уж слишком серьезно звучали слова старика, словно он и в самом деле имел власть навечно оставить Петяшу на вершине вот этой самой горы.
