Государь Иван Васильевич Грозный
мало хаживал
по травушке росной,
а все больше по коврам,
да по трупам,
да по мрамору —
с кровавым прихлюпом.
Государь Иван Васильевич Грозный
редко слушал соловьев
ночью звездной.
Чьи-то крики —
или в башнях, или в яме —
были царскими ночными соловьями.
Но однажды государь
был разбужен
не похмельным животом,
вконец разбухшим
от медов да пирогов с вязигой, —
а подметной соловьиной музыкой.
Тонок был тот одинокий голос,
но живой,
как будто дышащий волос
на щербатом топоре после казни,
и царю он пел из мглы:
«Кайся,
кайся!..»
И покинул государь опочивальню.
В сад прокрался он, босой,
в рубахе длинной,
принимая в страхе
это бичеванье
уцелевшей чудом
песни соловьиной.
Думал царь,
обрывая повилику:
«Да, у них — у соловьев — другие страсти.
Соловьиным обделен я,
поелику
наделен от Бога бармами власти.
Ну а если эта власть не от Бога,
а от дьявола?»
Он вздрогнул:
«Ересь, ересь…
Ты отступник, соловей.
Ты лжешь убого.
Власть божественна.
Я в ней не разуверюсь!»
Государь в саду запутался, как в чаще,
и, певца ища когтями по-зверьи,
прохрипел он соловью:
«Я несчастен,
потому что никому не верю…»
И, столкнувшись на тропинке узковатой
с государем,
думный дьяк Висковатый
притворился,
что не слышал ни словечка.
(Правда, это не спасло его навечно.)
И сивухой опричники дышали,
тужась, яблони трясли и березы,
лишь впустую сбивая бердышами
аксамитово-жемчужные росы.
Висковатый сделал хитрую попытку
прекратить
соловьиную пытку.
Можно,
гнев царя учуяв песьим носом,
заглушить и соловья
доносом.
«Государь…—
промолвил дьяк Висковатый
