Шел в Чили снег.
Такой родной в России,
он для чилийцев был чужим и страшным.
У «Ла Монеды» часовые мерзли,
платками носовыми обмотав
от холода синеющие уши.
В «Меркурио» писали со злорадством:
«Нам из Кремля прислали этот снег».
На сны детей обрушивались крыши
хибар фанерных, сокрушенных снегом.
Барахтались в снегу автомобили,
сугробами бессильно становясь.
Метался президент на вертолете
над хаосом, над паникой и криком
среди парализованных дорог,
и, опускаясь в самой снежной точке,
Альенде, исхудавший и небритый,
брал в руки неумелые лопату
и разгребал дорогу сам, шатаясь,
снег сжевывая яростно с усов…
Так разгребал он прошлое, как мусор,
дорогу к горизонту заваливший,
и так же он шатался, разгребая
лопатой политическую грязь,
не видя сквозь очки в ошметках грязи,
что черенок лопаты перееден
давно туда проникшими червями,
не слыша издевательских насмешек:
«Что ж, разгребай. Всего не разгребешь».
А я по Чили ездил вместе с Панчо —
седобородым старым забулдыгой,
огромным «ниньо»
[6], бывшим китобоем,
и «мухерьего» — впрочем, тоже бывшим,
который стал, в грехах своих раскаясь,
сентиментальней сотни старых дев.
Я обожал его, как всех прелестных
чистосердечных забулдыг планеты:
не на убогих трезвенниках лживых —
на них стоит, как на китах, земля.
Итак, наш кит, но с прошлым гарпунера
так мощно фонтанировал в рассказах,
что не хватало одного — приставить
хорошего писателя к нему.
Единственная в том была загвоздка,
что потихоньку он писал и сам.
В его рассказах то являлся айсберг,
в который вмерз рояль с раскрытой крышкой,
а по клавиатуре, чуть зальделой,
порой стучали клювами пингвины
и звуки извлекали из нее.
То первая любовь его — Матильда,
с чахоточным румянцем проститутка,
которая была его невестой,
но, свадьбы не дождавшись, умерла,
а на ее безвременной могиле
подружки-проститутки коллективно
поставили, не поскупясь на деньги,
двух мраморных печальных голубков.
В рыбацком городке Пунта-Аренас
мы целый день искали ту могилу,
но почему-то не нашли ее
и побрели к Матильдиным подружкам,
обняв которых Панчо долго плакал,
но больше на могилу не хотел.
Два основные состоянья Панчо
такие были: ярость или плач.
Когда мы пили вместе «Коламоно»
(«Хвост обезьяны» — в точном переводе),
смесь адскую, где водка с молоком,
то Панчо неожиданно пришел
на нас двоих в неистовую ярость:
«Еухенио, мы пьем и жрем с тобой,
