а наш народ чилийский голодает!» —
и так же неожиданно заплакал,
Матильдиным подружкам предоставив
предлог, чтобы утешить его боль.
Хотя его любовь пожрать была
с гражданской точки зренья аморальна,
а с медицинской — из-за старой язвы
опасна, — он и каялся, и ел.
Ел все: лягушек, воробьев, моллюсков.
Но был влюблен особенно в эрисос —
в морских ежей, из океана прямо,
сырых, с лимонным соком, солью, перцем,
как говорят, пищавших в животе.
На пристани рыбацкой в Портамоне
он дюжинами брал их прямо с лодки
и в судорожной радости глотал.
Потом его корежило.
Прибегнув
к испытанному методу двух пальцев,
своих эрисос поглощал он снова
и плакал с их икрой на бороде:
«Еухенио, эрисос так прекрасны!
Жизнь без эрисос — разве это жизнь!»
Когда три дня потом валялся он
в больнице местной, корчась от конвульсий,
и не способен к исповедям был,
став слушать неожиданно способен,
я улучил момент и рассказал
историю про юношу Энрике,
убившего своим самоубийством
и мать свою, и многих самых близких,
и голубя на пыльной мостовой.
Схватившись за живот двумя руками,
как это часто делают при смехе,
но в этот раз — от раздиравшей боли,
пришел мой друг не в состоянье плача,
а в состоянье ярости пришел.
«Какие подлецы!» — «Кто?» — пораженно,
поправив его смятую подушку,
страдающего Панчо я спросил.
«Все подлецы!.. — он прорычал. —
Они все сообща его столкнули с крыши».
«А голубь?» Но, ответа избегая,
«Хочу эрисос!» — Панчо застонал.
Мы были с ним на Огненной земле,
когда он от эрисос оклемался.
Вдвоем на лошаденках шелудивых,
покачиваясь, ехали мы с ним
вдоль сотен тысяч или миллионов
гусей, что прилетели зимовать,
но Панчо бормотал себе под нос
единственное слово: «Голубь… Голубь…»
Застыли мы у старой ржавой драги,
бессмысленно склонившейся над речкой.
Сказал мне Панчо: «Знаешь, речка
эта престранно называется — Русфин.
Когда-то русский золотоискатель,
как — неизвестно — угодивший в Чили,
напился здесь, и драга затянула,
схватив его зубцами за рукав.
Он перемолот был с породой вместе,
и, говорят, он выкрикнул предсмертно:
„Рус фин!“ А смысл на ломаном испанском
был чем-то вроде: „Русскому — конец“.
А может быть, самоубийство было…
Кто знает… Столько лет уже прошло…
А ты не думал о самоубийстве?»
«Да, было дело… Панчо, ну а ты?»
«А я люблю, Еухенио, эрисос.
Неповторимо их не только есть,
но ими и блевать неповторимо.
Еухенио, я верил — ты сильней.
А ты — ты думал о самоубийстве.
Какой позор — с кем пил я „Коламоно“?
