как ни фатально, «мухерьего» тоже,
с отчаянья поспешно вышла мать.
Отец сначала вроде счастлив был,
но постепенно новая жена,
как новая игрушка, надоела,
когда ее, как прежнюю игрушку,
с жестоким любопытством разломав,
увидел в ней нехитрый механизм,
а в нем пружинки глупости, жеманства,
которые так розово скрывал
холеной кожи гладкий целлулоид.
Тогда-то он затосковал о сыне.
Мать поняла, что новый вариант
в лице торговца мебелью был старым,
ухудшенным к тому же тем, что он
был бабником и вместе с тем ревнивцем.
Но больше, чем ко всем, он ревновал
жену к ее единственному сыну.
Мать, сына взяв, садилась в свой «фольксваген»
и уезжала в гости к океану
с изменчивым лицом, но неизменным,
как будто бы лицо стихов Неруды,
которые читала сыну мать.
Тяжелые зеленые валы
к босым ногам, ступавшим по песку,
вышвыривали водорослей космы,
сквозные парашютики медуз,
бутылочные темные осколки,
так нежно закругленные водой,
что можно с изумрудами их спутать,
и камешки, чья драгоценность скрыта
была в узорах, а не в именах.
Мать собирала камешки сначала
лишь для того, чтоб опустить их в блюдце
с преображавшей камешки водой,
создав немножко моря в своем доме.
Потом она у мастера-пьянчужки
уроки шлифованья стала брать,
и камни с нею так заговорили,
как из людей не говорил никто.
Энрике больше камешков любил
сам океан, не ставший морем в блюдце,
могучий тем, что никогда не знает,
как вздумает он сам себя вести.
Скучища — хорошо вести себя.
Тоска — вести себя нарочно плохо.
Не знать, как ты ведешь себя, — вот счастье.
Все просто: надо жить как океан.
Энрике с детства начал рисовать,
и нравилось ему, что кисть его
сама не знала, как себя вела,
как поведет себя, не знала тоже.
Но вмешиваться первой стала мать,
сказав про акварельный свой портрет:
«Я не такая все-таки старуха…
Не знала я, что ты такой жестокий.
Искусство жизнь должно красивей делать,
а ты… а ты…» — и, плача, убежала
к спасительному мастеру-пьянчужке
с ним камешки морские шлифовать.
А отчим, полный мебельных идей,
в себя включавших многие кровати
с разнообразным теплым содержимым,
сказал угрюмо пасынку: «Мазня!..
Ты рисовал бы лучше деньги, парень».
Искусство страшно тем, что каждый смертный
себя считает знатоком искусства.
Не лезут ведь ни в химию невежды,
ни в микробиологию, ни в кварки.
Мать космонавта, сдерживая слезы,
ну максимум, что может подсказать:
«Будь осторожней в космосе, сыночек».
Но в живописи и в литературе
специалисты все, кому не лень,
все знают, как не надо, что не надо,
