В коричневом этом свете увидел я однажды, в сорок шестом, громадного, спящего лицом вниз дядьку. Он не помещался на диване, ноги его лежали на спинке подставленного венского стула.
— Ш-ш-ш, — сказала мне мама, — это Изя. Он вернулся из плена. Пусть спит.
Я знал, что у меня есть старший брат, самый старший.
Звякнули медали, Изя перевернулся на спину, открыл глаза. Глаза оказались яркие, голубые, и я догадался, что плен — это возле моря, где ясное небо и белый песок, как в Крыжановке, куда меня возил батя однажды.
Изя сел, потрогал большие черные усы и протянул пятерню, похожую на географическую карту.
— Здоров, — важно сказал он.
Первые недели Изя лежал на диване и насвистывал румынские мелодии. Потом уехал на Урал, подальше от досужих соседей…
По нашей улице часто проезжали полуторки с деревянными или железными будками, на них большими буквами было написано «Хлеб», или «Мясо», или «Связь».
— Мама, а что такое «связь»? — спросил я однажды, подбегая к подоконнику, на котором сидела мама с соседками.
— О, деточка, связь, — ответила за маму Виргиния Антоновна, глубокая старуха, бывшая певица, итальянка, — связь бывает разная, например, между мужчиной и женщиной…
Непонятные вещи говорила Виргиния Антоновна, но мне нравился ее голос — тихий прореженный дальний рокот, будто где-то по Херсонской ехала мотоциклетка. Я был уверен, что так разговаривают верблюды.
Как-то Виргиния Антоновна окликнула меня из своего окошка на третьем этаже и попросила подняться. Я, робея, вошел в полутемную прохладную комнату. Виргиния Антоновна протянула мне бутерброд, масло было намазано густо, таинственно белело в полумраке.
Чудеса продолжались. Старуха раздвинула тяжелую портьеру подвела меня к стене, и я увидел довольно большую картину в темной раме. Это была самая лучшая картина в мире. Полную луну слегка припудрили перистые облака на темно-синем небе. На фоне неба темнели коричневые скалы, лунная дорожка бежала по волнам к берегу, к озаренным камням, где горел костер, в сто раз лучше, чем настоящий. Возле костра стояли разноцветные фигурки.
— Лаго Маджоре, — пророкотала Виргиния Антоновна чудесные слова, не требующие объяснения.
Я и не подозревал тогда, что стану художником, воспитаю в себе изысканный вкус и всю жизнь буду вызывать зрительское недоумение безотчетными проколами, ностальгическими ныряниями в темное мелководье Лаго Маджоре.
Тайна возникла между мной и Виргинией Антоновной, и я стал избегать ее, боясь многозначительных переглядываний. Итальянский этот пейзаж был поэзией чистой воды, первым ее глотком, который вкусил я, держа на отлете кусочек черного хлеба с подтекающим маслом.
