Подошли трое рабочих, стали сочувствовать, утешать мать:
— Ничего. Поправят доктора руку. Лишь бы голова цела была.
Слабое утешение! Если бы одной головой рабочему человеку можно было работать.
Старый ремонтник-путеец, очень суровый на вид, с жестким, обветренным до черноты, морщинистым лицом и словно стальными усами, посоветовал:
— Теперь надо прошение подавать по начальству, чтобы стребовать с железной дороги за увечье. Есть такой циркуляр. В работе ли, в крушении по вине дороги покалечили — все равно должны назначить пособие, а либо пензию.
Отец слабо усмехнулся.
Подошел, лязгая буферами, товарный поезд.
Из окна казармы выглянул дорожный мастер, сухощавый старик с рыжей остренькой бородкой.
— Бортников! — позвал он отца скрипучим тенорком. — Сейчас же садись на товарняк и поезжай. Воловодиться нечего. Иначе антонов огонь прикинется — тогда всю руку оттяпают.
Рабочие и я повели отца к поезду, помогли подняться на тормозную площадку. Я влез вслед за отцом.
— А ты куда?! — крикнула мне мать.
— Я тоже поеду. Провожу отца, — ответил я.
Отец признательно взглянул на меня.
— Правильно. Пускай едет паренек, — распорядился старый путевой рабочий и сказал кондуктору: — Ты довези их до Таганрога — не ссади. Это наши…
Мать стояла внизу. И до чего же беспомощной казалась мне она!
Протяжно взвизгнул паровоз, заскрипели, зацокали колеса. Поезд тронулся.
— Иди домой, мать! — оказал с тормозной площадки отец. — Не беспокойся — теперь я не один, а с сыном.
Я воспринял эти слова, как признание того, что и я стал для него какой-то опорой, смогу оградить его в дороге от всяких опасностей.
Но опасностей никаких не случилось, мы доехали до Таганрога благополучно. Только отец всю дорогу поскрипывал зубами от боли, морщился, поддерживал и легонько покачивал, как спеленатого ребенка, забинтованную руку.
«Антонов огонь… Антонов огонь», — полыхало в моей голове. Я уже слышал о нем… Он рисовался мне в виде какого-то голубого, все сжигающего пламени. И почему — антонов? Я очень боялся, чтобы этот огонь не спалил руку отца.
Мы быстро разыскали приемный покой, расположенный тут же, недалеко от вокзала. Отца тотчас же принял врач. Я долго сидел в приемной, томился ожиданием. Отец вышел из перевязочной, держа на марлевой подвязке огромный ослепительно-белый сверток — это была его рука.
Боль отпустила отца, он повеселел и ободряюще погладил меня по голове.
— Езжайте, Ёра, домой, а меня сейчас отправят в больницу. Да на пчелушек посматривайте, прислушивайтесь, как они там, гудят или нет? Может, корму надо будет им дать. Там, в запечке, я медку для них припрятал.
