Бухенвальдский набат | страница 48
победу на войне добыл
и свастикой страну накрыл.
Но, к счастью, Гитлер предан тленью
и рейх его повержен в прах.
Так почему же черной тенью
не в небеси, не в облаках,
в моей стране бродить он смеет,
тараща свой отвратный лик?
Не он ли вырвал у евреев,
да с корнем, их родной язык?
Не он ли в том, пятидесятом,
Михоэлса сбил наповал?
Не он ли предал нас проклятью
и шрифт еврейский разбросал?
Не Гитлер ли руками сброда
в сердца евреев сеяЛ страх,
сынов еврейского народа
душил в советских лагерях?
Не он ли, дьявола посыльный,
придумал кару высших мер:
ассимилировать насильно
еврейский род СССР?
Чтоб не остались даже блики,
национальный облик стерт.
А без лица ты — кто? Безликий,
ничтожество, десятый сорт.
И что ж?.. По всей стране широкой,
от Балтики и до Курил,
неумолимый и жестокий,
сей план дубинкой претворил.
Не Гитлер? Так кому же слава
«тончайшей» миссии такой?
Кто отнял у евреев право —
еврею быть самим собой?
В час испытанья, тяжкий, грозный,
когда слышны раскаты гроз,
взываю я: — Пока не поздно,
вставай, народ мой, в полный рост!
Вставай, проклятьем заклейменный,
чтоб равным быть в своей стране! —
тебе кричат шесть миллионов,
истерзанных не на войне,
а в лагерях. Шесть миллионов,
замученных и истребленных,
простерли руки и кричат:
— Восстань, наш угнетенный брат!
Ты можешь отвратить гоненье,
ты волен избирать свой дом.
Твоей культуры возрожденье,
твое величье и спасенье —
в тебе самом,
в тебе самом!
1971
* * *
Я к небу руки возношу,
я не страшусь любого груза,
одно лишь, Господи, прошу:
со мной пусть вечно будет муза.
Она и утром, и во сне,
под небом пасмурным
и синим,
нашептывает в душу мне
слова, порой волшебной силы.
И я вдыхаю их и пью,
как вдохновеннейшую влагу,
я
их шепчу,
кричу, пою,
как зерна сею на бумагу.
Я,
как дышу,
стихи пишу.
Мне труд поэта —
не обуза.
Одно лишь, Господи, прошу:
со мной пусть вечно будет муза.
1971
* * *
Нет, я навеки не исчезну,
смерть надо мною не вольна.
Пусть я сорвусь случайно в бездну
иль смоет в океан волна,
пускай уста скует безмолвье
и я паду, глаза смежив...
Кромешный мрак у изголовья...
Я все-таки останусь жив.
Я утверждаю это с верой
не потому, что я велик.
Еще до мезозойской эры
звучал в природе мой язык
в громах небесных и прибоях,
в набегах бури и в тиши.
Земля и небо голубое —
родители моей души.
Она жила в пучине водной,
ступила на земную твердь
всепобеждающей и вольной
не для того, чтоб умереть.
Летели годы, век за веком,
и в озаренье наяву
я появился человеком,
но прежней жизнью я живу,
той, что в немеркнущем сиянье