просвета. В трубке какое‑то время молчание, потом послышался глуховатый голос: «А вы, дорогой, не расстраивайтесь по этому поводу. Татаро — монголы вон сколько лет хозяйничали на Руси? Триста, а чем все закончилось?!». «Спасибо, — только и ответил я, — ус — по — ко — ил…». И мы оба рассмеялись. Грустно рассмеялись.
…А это случилось накануне августовского переворота в стране. В воздухе царила эйфория бесшабашной свободы и вседозволенности. Целыми днями транслировались заседания Верховных Советов СССР и России. Какие это были увлекательные спектакли!.. Но обманутый народ все равно жаждал правды. В Краснодаре в те дни чуть ли не нарасхват были два молодых российских депутата, которые выступали на предприятиях, в редакциях газет, в вузах… Мы тоже пригласили их, чтобы послушать, порасспрашивать. И что же? Эти 30–летние депутаты — кстати, один из них впоследствии создавал наше кубанское «Отечество», а второй окопался в ведомстве Чубайса — такую волну погнали: дескать, все, конец тоталитарному режиму, конец «руководящей» и «направляющей»! Нет и не будет возврата к сталинизму… И так далее в том же духе. Не секрет, кое — кому из писателей пришелся по душе крайний радикализм молодых «слуг народа», послышались голоса одобрения: «Правильно!», «Давно пора!».
И тут слово взял Знаменский. Усмиряя свое волнение, он слегка, «кхе — кхе», прокашлялся, выдержал многозначительную паузу и, обращаясь к гостям, вдруг сказал: «Милые вы наши ребятки! Хотел бы я посмотреть на вас этак лет через десять или даже через пяток — какого Лазаря вы запоете? У меня, пожалуй, больше, чем у кого‑либо из присутствующих, оснований обижаться на Сталина, однако, боюсь, как бы вместе с озмылками не выбросили мы и ребенка. Прошу вас: повнимательнее присмотритесь к тем, кто несет нам эту самую свободу — к Собчакам, поповым, Заславским, да и к Горбачевым, ельциным, Яковлевым, шеварнадзе тоже… Попомните мое слово, это новоявленные иуды…».
Анатолий Дмитриевич говорил что‑то еще, но мне запомнилось именно это. Эффект от встречи с молодыми депутатами России оказался совершенно иным, нежели ожидалось.
За бескомпромиссность суждений, за нескрываемую русскость и патриотизм оппоненты как только ни называли Знаменского: и ортодоксом, и коммунистом (кстати, членом партии он оставался до самой кончины), и патриотом, и даже сталинистом. Вот это последнее, «сталинист», звучало применительно к Знаменскому, мягко говоря, странно. Однажды, в разговоре о том, как многие, казалось, прежде порядочные люди перебежали в лагерь «демократов», я спросил: «А почему, Анатолий Дмитриевич, вас считают сталинистом?..». «Может, потому, — ответил он, — что я провел свою молодость в сталинских лагерях?». Улыбнулся многозначительно, помолчал, потом вполне серьезно сказал: «Имейте в виду: в название «сталинские лагеря» лукавцы вложили большую долю лицемерия. Зачем, скажем, обижать Ежова, Ягоду, Берию?.. Да только ли их! Я не знал ни одного русского начальника ГУЛАГа. В этой системе действовали совсем другие люди — коганы, берманы, Френкели… Теперь их дети и внуки поносят Сталина, приписывают ему все беды и преступления. Но ведь это явное искажение истории…».
