Я хочу взглянуть на своё отражение в зеркале, но с изумлением, которое превращается в ужас, понимаю, что зеркала завешаны тёмными тканями. Я спешно сдёргиваю покрывало с одного из зеркал и вижу в нём залу, полную людей с застывшими лицами, до меня доносятся отголоски грустной беседы…
Потом я слышу бесстрастный голос, который произносит:
— Спасти жизнь ценою жизни…
С криком ужаса я пытаюсь разбить зеркало и просыпаюсь.
Боюсь, что это только начало не прекращаемой череды ночных кошмаров, несущих дурные предзнаменования.
Поутру страх, гонимый яркими лучами солнца, исчезает, я забываю об ужасах ночи, но когда возвращается ночь, стоит мне остаться одной в комнате, и потушить свечу, как непреодолимый страх сковывает моё сердце.
Сегодняшняя ночь в гостях у Дмитрия Алеева также выдалась неспокойной. Я не могу в точности вспомнить, что приснилось мне… Помню, сон был жуткий… будто бы я совершила какое-то злодеяние… нож… кровь… я помню блеск лезвия ножа в лунном свете и капли крови на белой ткани…
И снова этот голос, да, я помню эти слова:
— Спасти жизнь ценою жизни…
Вспоминаю, на мне было подвенечное платье. Дурной знак для незамужней девушки. Что ещё? Зеркало… Но я снова не увидела в нём себя, только пустоту… Зеркало, старое зеркало в резной массивной раме… Точно такое же есть в библиотеке дома Алеева… А вдруг, это не сон? Я спустилась ночью в библиотеку? А что значит нож и кровь?
…Какую бессмыслицу я написала! Громов говорит, что виной всему усталость. К счастью, его визит оказался недолгим, и я могу вернуться к своим размышлениям… Не знаю почему, но когда я излагаю их на бумаге, мне становится легче…
Снова голоса в гостиной… Я слышу тревожный голос Дмитрия Алеева… Он говорит об убийстве в библиотеке… Невольно вспоминаются слова "спасти жизнь ценою жизни", неужели я, обезумев от ночных кошмаров, совершила убийство?
Из журнала Дмитрия Алеева
После полудня, когда мои гости разъехались, я решился поделиться с Мишелем своими романтическими мыслями.
— Мой друг, — прервал мои попытки Лермонтов, — избавьте меня от скучных откровений, они заинтересуют только объект ваших чувств…
— Но я не посмею столь скоро признаться ей… — попытался возразить я на его иронию.
— Ни слова больше! — Мишель состроил умоляющую гримасу. — Или прикажете мне утопиться в ваших болотах?
— Не могу понять, почему уезжая, она выглядела столь взволнованной? — недоумевал я. — Она была бледна и, кажется, напугана…
Испустив страдальческий вздох, Лермонтов чётко произнёс:
