— А ведь невеста‑то у нас — пианистка, — отвернувшись от Татьяны Калачевой, подал голос учитель труда Максимов.
— Сы — ыграй что‑нибудь! — зааплодировали за столом. Какой‑то незнакомый мужик поднял вверх палец с грязным ногтем:
— Полоне — с-с Огинского!
«Только не полонез, — испугался Калачев, — неужели она так поступит. Полонез среди этих рож?»
Лена вышла из‑за стола, поправила свое белое, в люрексе, длинное платье и провела по лицам гостей своим электрическим счастливым взглядом. Она извинилась:
— Какой может быть полонез? Вы хотите, чтобы я разревелась? Прощание с молодостью?
Ее поддержал добродушный фотокор Земнухов:
— Конечно, веселое, — он погладил ладошками свои пухлые щеки и стал протискиваться в угол прихожей, где стоял его кофр с аппаратурой. Леночка заиграла какого- то «чижика — пыжика» или фабрично — заводское что‑то. Она откидывала назад свои рассыпчатые волосы, трясла головой так мило и так обреченно. Гости занимались кто чем: кто царапал вилкой капусту и ронял салат на скатерть, кто грыз пережаренную румяную куриную ножку. Физрук Филиппенко целовался с соседкой Подлетаевой, роскошной дамой в черном гладком платье. Некоторые притопывали ногами и хлопали в ладоши. Земнухов все эти эпизоды сфотографировал. Мил. Мил. Очень. Он сказанул: «Для памяти».
— На цветную снимаешь? — всхлипнула историчка.
У Калачева опять жестоко зачесалась голова. Кто — то
предложил поиграть в лотерею. А Калачев поспешил в это время, пока все заняты, в ванную. Надо умыться, голова покоя не дает — чешется. Но когда он захлопнул за собой дверь ванной, отвернул кран и взглянул на себя в зеркало, то застыл в изумлении. Может быть, для других это было незаметно, но он увидел нечто чудовищное. Голова его покрывалась именно там, где была лысина, где была пустыня Гоби…
— Вот тебе раз! — испугался он, да, да, испугался, ведь это чертовщина какая‑то. Лезут. Растут! Он ущипнул новый волосок, выдернул его — больно. Врос крепко. Это были младенческие волосы. Пушок, что ли? В этой глупейшей обстановке он пощупал темечко. Может, и там кости нет, опять родничок появился. Кость была. Смущенный Калачев вернулся в зал к гостям и уже весь вечер голову держал прямо, ничего не ел, чтобы не склоняться к тарелке. Опасался того, что увидят пушок. Однако выпил он в этот вечер изрядно.
Леночку увезли. Казалось бы, Калачев должен был убиваться и стенать. Этого не произошло. Напротив, Владимир Петрович Калачев проснулся в самом что ни на есть прекрасном расположении духа. Происходило оно прежде всего из‑за того, что тело его стало каким‑то упругим и не было в нем той слабости, которая подтачивала его в последнее время. Ему тут же захотелось есть, ему захотелось сделать зарядку, чтобы окончательно освободиться от остатков телесной немоты. Он вскочил с постели и ему приятно было ощутить босыми стопами прохладу линолеума на кухне. Не дураки все же всякие целители, утверждающие, что ходить надо босым. От этой элементарной и вовсе не смешной мысли он захохотал, да так по- животному освобожденно, что, казалось, горлу его так же приятно от этого естественного акта, как и от ступания босиком. Он засмеялся и вспомнил, что вчера произошло нечто такое! Калачев подошел к зеркалу в прихожей: так и есть, не приснилось — так и есть — шевелюра его стала гуще, те детские волосики на розоватой лысине начали темнеть и превращаться из пуха в настоящие живые волосы, твердеть. Пахло вчерашним свадебным, особенным запахом: водочным перегаром, пережаренными котлетами. Но это не вызвало тошнотворного комка в горле. Полное безразличие к запаху.
