— Что с тобой, папа? Не бойся, я с тобой!
А жена его, Татьяна Алексеевна, отдалась приготовлениям с азартом, словно это ее свадьба. И в речи ее уже замечались нотки удивления, забытые нотки.
Гости сходились шумно. Родственников у Калачевых в станице не было, поэтому пришлось довольствоваться сослуживцами. Пришел трудовик Максимов Павел Петрович и сразу зашмыгал — зашнырял гляделками по углам. Поклонница Кашпировского Анна Ивановна сегодня разговаривала почему‑то плачущим голосом. Опять притворялась. Физрук Филиппенко сжал в объятиях Калачева и по — заговорщицки спросил: «Сколько на свадьбу угрохал?» И тут же успокоил: «Окупится, зятек‑то, того, с профессией. Золотая профессия». Впорхнули Леночкины подруги, все одинаковые, с оттененными веками, все веселые. Они, кажется, радовались счастью его дочери. Наверное, завидовали. Пришел толстенький фотокорреспондент с работы жены. Земнухов — его фамилия. Щеки вялые, близоруко улыбается и очень осторожно ставит в угол свой кофр с аппаратурой. Довольно мил. Этот Земнухов и спросил у Калачева: «Сколько сейчас натикало?» Калачев взглянул на руку: «Фу — тты, так и не отцепил». Секундная стрелка чассз быстро бежала назад. Калачев натянул обшлаг рубашки на циферблат и пробормотал что‑то неопределенное. Фотокорреспондент забыл о своем вопросе.
Из ЗАГСа вернулись машины. В первой — молодые. Лена смущается. И ей очень нравится свой наряд. Вот уже поистине женщина, лишь бы фата и туфли были хороши, остальное трын — трава. Такая мысль не понравилась Калачеву. Рядом с Леной тактично улыбался жених, автоэлектрик Толик. «Сейчас он назовет меня папашей», — подумал Калачев.
«Папаша, — играя рубаху — парня, протянул молодожен, — теперь я весь ваш, берите меня, эксплуатируйте меня». Черные жениховские туфли сияли так, словно их только что получили из рук калифорнийского или, на худой конец, армянского чистильщика. Хорошо, что долго не пришлось толпиться в прихожей, потому что подбежала Татьяна и задорно улыбнулась всем своим гостям:
— Не надо здесь скучать! К столу!
Понеслось обычное для такого случая винно — водочное возлияние. Жуки в муравейнике, муравьи в жучатнике. А если говорить правду, если по справедливости, то зря он к гостям придирается. Все люди не без комплексов и, может быть, даже меньше лицемерят, чем он сам, за исключением исторички. Она машет берестяной ладошкой: «Я пришла для того, чтобы полюбоваться женихом и невестой. А выпью только капельку для проформы и сыта уже, я ведь на диете». Физрук Филиппенко глядел в тарелку, словно подсчитывал, сколько все это стоит. Жених прямой, ровно уложены волосы. Такой долго цацкаться не будет, несмотря на недавнее заверение, совсем дочь заберет. «Ума — ума», — вздохнул баян. Баяниста неизвестно кто позвал. Совсем незнакомый. Глаза нагловатые. Он побывал на многих свадьбах, днях рождения, юбилеях и теперь смотрит на гостей, как врач на никуда негодных пациентов. «Ума — ума». Старая песня «Обручальное кольцо». Жена что‑то щебечет на ухо трудовику Максимову Павлу Петровичу. Он саркастически улыбается, но для жены Калачева этот сарказм незаметен. Плаксивый голос исторички протянул «Го — орь — ко!» «Го — орь — ко!» — откликнулись. Поцелуй. Аккуратный, рафинированный поцелуй автоэлектрика и простодушной дочери. «Ума — ума». Глаза у баяниста остекленели, и он превратился в игровой автомат. Опять стопка, опять «горько». Потом поздравляли, кидали в корзинку деньги. Кто как. Кто стеснительно, незаметно, кто с купеческим размахом, вроде облагодетельствовал. Физрук Филиппенко долго нюхал свои зеленые ассигнации, словно напоследок хотел выбрать из них весь запах, как кофеин из восточных зерен, потом вложил деньги в корзину. «Ты в судьбы моей скрещенье, о — обручальное кольцо». «Ума — ума». Топали долго. Только стайка девчонок в углу щебетала, радовалась своему да иногда с удивлением оглядывали девушки всех пьяных теток и дядек.
