Старого работягу Лома назвать трусом или паникером никак нельзя, скорее, наоборот, из всех четверых дежурных этот самый надежный и способный, единственный, указания которого я буду ответственно исполнять. Лом опытен, побит жизнью, истаскан войной и мудр. Сегодня под его личной ответственностью отдел и жизни людей, возможную гибель которых можно попытаться отсрочить, просто протянув время. Основные силы распущены по домам, помощь непредсказуема в скорости своего появления, бездумных и горячих сорвиголов, как я, здесь единицы, трусы также присутствуют, а рисковать при неполном раскладе Лом не любит.
Похвастав, погрозив скорой расправой притихшему врагу, боевики нехотя освобождают эфир.
Растыканное торчащими по бокам фигурками солдат, под крики общего одобрения, в пасть ворот всовывается срубленное рыло комендантского БТРа. За его длинным холодным телом подпрыгивает старенький БРДМ. Три десятка солдат комендатуры и десяток временщиков рассыпаются по двору.
Чеченцы бесстыжи и бессовестны, упрямо не желают стоять ночью на посту. Как должное, они принимают помощь армии и сводного отряда в обороне скучных стен их отдела. Один за другим, словно тыловые хитрые крысы, разбегаются его защитники, кто в кабинеты спать, а кто, втихаря скользнув за ворота, и по домам. Поглядев на заполненные солдатами посты, где только что стояли чеченцы, медленно уходят и потерявшие совесть контрактники.
У разложенного на заднем дворе костра я со Сквозняком слушаю грустные жизненные повествования измотанных службой людей. Командир взвода сует в руки первогодку пустую свою фляжку, приказывает собрать во взводе остальные. Через минуту в сторону водовозки шагает колокольня, звоном металла заполняющая все уголки отдела. Командир потягивается, выхватывает из костра уголек, прикуривает:
— Чем больше шума, тем спокойнее будем спать.
Большое фиолетовое небо, с будто проковырянными дырами ярких звезд, вздыхает над нашими головами. По его волнистым краям, тонким и косо оборванным, ползают зеленые полосы далекого рассвета. Сноп горящего тепла вздымается над костром и, пуская в темноту конфетти искр, на миг рассеивает стоящий за спинами мрак. Сотканная из человеческих голосов, из лязга стволов и обрывков сна, ночь крадется к открытым дверям нашего печального дома. Худой, с обветшалыми стенами, с выбитыми рамами окон, прогнувшийся от дождей и ненастий, под дырявой, много раз латанной крышей стоит наш общий дом войны. Он необъятен и огромен. По углям его давно сгоревшего крыльца, по земляному его полу ходят огрубевшие от равнодушия и бед люди, ползают бесконечные колонны техники, загораются и гаснут свирепые бои, гибнут сильные, крепкие мужчины, слабые, нежные женщины, умирают беззащитные дети, в подвалах его, не выдерживая истязаний, кончают жизнь самоубийством пленные наши товарищи… За холодным двором этого дома, в далекой России, обезумев от горя, качаются длинные похоронные процессии, льются неостановимые соленые слезы, все сильнее и упрямее копаются в земле могильщики.
