В этот самый момент хулиганистый Вовка Ряузов подкрался к нему сзади и одним махом сдернул с Быстова военно-морские трусы.
Девки восторженно взвыли. И даже зааплодировали. А вот Быстов был вовсе не рад такому своему успеху у прекрасного пола и очень обиделся на Ряузова. С лица его мгновенно слетело выражение блаженства, он сложился как швейцарский армейский нож, и так стремительно натянул трусы, что резинка щелкнула где-то в районе подбородка. После этого он сказал Вовке Ряузову ровно пятнадцать слов, из коих в приличном обществе можно употребить только «в» и «на».
Остальные сигнальщики хохотали во все горло, тычась лицами в те самые архимедовы зеркала. И долго еще вогнутые стекла с серебряным слоем отражали их искаженные, содрогающиеся от громового хохота, рожи.
На флоте принято пугать друг друга. Напугал — пол дела сделал.
А. Покровский
Ночные вахты в тропиках — вещь, несомненно, необходимая. Но скучна-а-я. В песне правильно поется: только небо да море вокруг. Больше ничего. Небо сверху, море снизу. Небо — тяжелое, черное, с огромными, яркими, густо вкрученными в себя звездами. Море — спокойное, неподвижное, в разноцветных искрах планктона и ночесветок. Оно с тихим шорохом расползается длинным разрезом, разваливаясь на две половины от равнодушного форштевня. И долго еще вспыхивает за кормой морская мелочь, разбуженная внезапно железным чудовищем.
Корабль держит экономичный ход. Приглушенно ворча турбиной, перемалывает теплые воды Индийского океана. Освещение погашено, и путь освещают лишь ходовые огни. Темно, тихо, жарко. Сигнальная вахта откровенно скучает. Два, разомлевших от жары, с надетыми задом наперед тропическими пилотками из-под которых медленно протекают головы, героя-моряка, лениво скользят взглядом по звездному небу, гладкому морю и ждут, не дождутся вечернего чая. Того краткого времени, когда старший матрос Быстов, вздохнув тяжело, взберется по трапу и можно будет хоть на несколько минут спуститься в кондиционированную прохладу внутренних помещений, оставив небо и море на раскосые глаза верного товарища.
— Слышь, Ряузов? — медленно говорю я. Говорить лень, в глотке пересохло и вместо слов получается невнятное бормотание.
Ряузов не слышит. Он мучительно пытается разрешить сложнейшую проблему: что лучше — сидеть на леерах подобно баклану, или все-таки решиться и сделать целых три шага. На дистанции трех шагов находится трехлитровая емкость с водой — теплой и противной, но, все-таки, питьевой. Несколько длинных глотков подарят ему минутное облегчение и позволят еще раз окинуть взглядом абсолютно неразличимую во тьме линию горизонта. На его лице так ясно отражается эта борьба с собственной ленью, что если бы мне не было так жарко, честное слово, я бы рассмеялся.
