Однажды он спросил себя. Однажды, когда он плакал, сидя в машине, дети в зеркале заднего вида щебетали что-то по-своему. Спросил себя: «А что, если так и сделать?» Завернуть выхлопную трубу в салон. Увидеть, как детские головки опускаются сами по себе (как уже много раз было, когда просто засыпали).
И потом — во спасение от жизни, которую я произвел на свет, но не могу о ней ни позаботиться, ни защитить, ни передать миру такой: с генами собственного душевного пораженчества — умереть, свернуть палатку. Забыть о ней, о тех сережках. О нашем мире, который мы возвели и разрушили до основания.
— Космо ободрал себе лоб.
Гаэ не отвечает, кивает издалека.
— В том баре… ручка двери была ржавой…
— Им делали противостолбнячную прививку, так ведь?
— Да, кажется, делали. Где их медицинские книжки?
— Должны быть дома.
— Не могу их найти. Ты не увез их с собой?
— Зачем они мне?
— Случайно, когда забирал сценарии.
— Ты хочешь сказать, когда ты бросила в меня сценариями.
— Мне нужны эти книжки.
— Да, конечно.
У Гаэ появилась улыбка на губах. Мысли бегут так быстро, летят над этой улыбкой, не мешая ей, засасывают пыль, как добротный пылесос с грязного ковролина.
Откусывает яблочный пончик с изюмом.
— Попробуй, очень вкусные, свежие…
Да нет, лето получится отличное.
Поедет в Тальякоццо с детьми, они снова поднимутся вверх по реке, до отмели, искупаются там. Заработает себе отцовские баллы. С сегодняшнего дня он только так и будет вести себя, делать то, что раньше не делал. По чуть-чуть, по крупице завоевывать их доверие.
С отцом тоже перестанет скандалить. Попытается пересмотреть свое к нему отношение — это станет хорошим упражнением. Будет великодушным. Он хотел показать отцу, что он лучше его. И вообще, если быть честным, в прошлом месяце Гаэ дал ему тысячу евро, заплатил за него страховку машины. А тот даже спасибо не сказал. «Ладно, забудем», — бросил.
Гаэ ненавидит его, потому что не уважает. Ненавидит, каждый раз, когда они встречаются, ненавидит. Из головы не выходит, что все его беды исходят от этого ничтожного человечка, который обрубил ему ноги.
Он лежал ночью в постели, не меняя позы. Просыпался оттого, что его рука была закинута за голову. Ласкала его, будто копала, будто хотела вынуть из него мозги. Его лицо идиота (впадая в меланхолию, он и правда был похож на ненормального).
«Мы ни хрена не значим, Гаэтано. Запомни это».
Отец участвовал в профсоюзном движении. Он говорил так, когда они проигрывали какую-нибудь очередную схватку и основательно выпив.
