Он стоял перед полками, задрав голову, — сколько непрочитанного, накупленного по знакомству в закрытых для широкой публики магазинах большого города. Боже мой, боже мой, и все пишут и пишут, достают и достают, и его потом «достают» — все тащут на сцену. — Ради престижа? Заработка? Или наступил ренессанс театра?
Он рассмеялся вслух. Закашлялся. Стащил с полки двумя руками огромную шикарную книгу «Русские сезоны» и поплелся к дивану…
«Все делали спектакли в спешке, и всем не хватало трех дней. И у Дягилева были те же проблемы, и пока театр будет жить, будут жить эти проблемы: костюмы не готовы, декорации не дописаны, денег не хватило, свет не такой, как хотелось. Герой бездарен и заменить некем… а если бездарен я сам?..» Он вспомнил рассказ своего приятеля, который, только готовясь стать художником, пришел со своими работами к одному маститому спросить у него: получится ли из него художник. Тот посмотрел и не стал оценивать работы. Он сказал ему: знаешь, наступит день в твоей жизни, когда тебе захочется уничтожить все, что ты сотворил и у мереть. Только умереть… от неудовлетворенности и стыда за все содеянное на холстах, оргалитах, картонах, бумагах, досках и т. д. Но ты преодолеешь себя и с новой силой возьмешься за работу. Ты начнешь мучиться и продвигаться вперед, когда вдруг почувствуешь, что снова наступил такой же судный день, и лишь одно остается — умереть. И так будет не однажды. Если ты готов пережить такие дни не однажды, а между ними не купаться в радости и достатке, а тяжело работать, из тебя точно получится художник. Он отложил книгу и набрал номер телефона. Татьяны не оказалось дома. Длинные гудки впивались иглами в какое-то мягкое незащищенное место и жалили очень больно. Он держал трубку, опустить ее на рычаг не было сил, и сам себя убеждал, что ей вовсе не обязательно сидеть вечно дома и ждать его звонка. Потом он стал размышлять, куда она могла деваться, и где ее можно застать, подошел к окну, уставился на заснеженную улицу, почему-то представил, как всего лет семьдесят назад она такой и была всю зиму, а по ней без рева и вони скользили сани, запряженные парой. Ему стало легко, грустно. Он снова вернулся к аппарату и услышал знакомое «Да-а…»
— Приезжай сейчас, — сказал он без нотки сомнения.
— Не могу.
— Не хочешь?
— Неудобно.
— По делу. Я один, но это неважно…
— Тогда давай в театре.
— Я болею.
— Болеешь? Первый раз такое слышу.
— Правда. Грипп.
— Ну, вот, хочешь заразить меня…
