— И чуть за это не поплатилась. То есть должна была. Но у них не хватило времени. Слишком гигантские цели они поставили себе, не соизмеряясь с возможностями… это тоже неумение любого диктатора… я же не лектор… ты на мне проверяешь свое ощущение, а если я ошибаюсь — я тебе могу отдать все, что у меня есть… то есть уже отдала… мне ничего не нужно, но сам не впади в ошибку и не спрашивай у матери сокровенное — я не смогу тебе сказать то, о чем не говорю себе самой…
— А кому же?
— Никому! Это уходит с нами и недосказанность порождает тягу к познанию. Вечный процесс…
— Но для художника это невозможно, тогда теряется смысл творчества…
— А может, это пережиток вульгарного реализма?
— Но ты не любишь Павла Васильевича.
— Он неприятный мне человек… а я плачу по старым счетам… мне не до этого…
— Вот как.
* * *
Спектакль не получался. Сцены рассыпались, герои мрачно шатались по сцене, будто все болели гриппом. Потом вдруг сам Павел Васильевич, действительно, свалился с высокой температурой и окунулся в непривычную домашнюю рутину с уроками, готовкой, проблемой доставания лекарств, новых сапог и главное — денег. Денег катастрофически не было. Не то что не хватало — просто не было. Сыну нужен был свежий творог каждый день. В магазине его, как и все остальное, можно было добыть, только выстояв очередь, после того, как удачно застал продукт на прилавке, но промерзшие насквозь синюшные пачки какой-то белой массы совсем не обладали теми целительными свойствами, на которые возлагались надежды в борьбе за здоровье сына. На рынке же творог был слишком дорог. Слишком не в сравнении со здоровьем, а по случаю перманентного отсутствия денег. Позвонила директриса узнать, когда продолжатся репетиции, потому что и в театре не было денег, а стационар пустовал по случаю подготовки нового спектакля. Павел Васильевич огорчился, понял, что против него в театре идет мощная работа «активистов». Он хотел наплевать на болезнь, встал, побрился привезенным ему из-за границы «Жилеттом», что было невероятным шиком, надел свежую хрустящую рубаху, бархатный пиджак — все, как перед важным сражением. Он посидел на стуле, преодолевая потливую слабость, аккуратно снял и повесил в шкаф вещи и снова лег: гори оно все. Так давно ему хотелось поболеть, полежать, почитать что-то хорошее… что — не формулировалось, но как в детстве. Окунуться с головой в книгу и уже там, внутри фантазировать, придумывать, обгоняя автора, споря с персонажами, не уступая им своего, казалось бы, незаконного в повествовании места. И каждый раз, когда он брал в руки книгу, она оказывалась или материалом для следующей работы, или какой-то дребеденью, которую надо было прочесть хоть по диагонали, чтобы не оказаться белой вороной в случайном разговоре при встрече с компетентными людьми или автором…
