- Лейб-гвардии его императорского величества Преображенского полку рядовой правофланговый первого батальона, - выкатывая глаза, отбухал Тютюев. - Император Николай Второй, бывало, подъедет на коне к правому флангу преображенцев, тоисть ко мне, так усы и бородка его в уровень с моими, хаша я на земле, а он на коне. На корову золотыми дал он мне за мой рост. Эх и удойная корова! Только купить ее помешала революция.
Я сам застрелил командира полка, графа... по сих мест в воде стоящинского, - Тютюев провел ребром ладони повыше колен, - заслужил я эту землю, Третьяков. У Ивана Кашприна трубачом славил революцию. Бывало, идем в атаку на белых... За что я сражался? Землю давай хлеборобу! Мы все революционеры...
- Подвели тебя социалисты-революционеры насчет земли и воли? - спросил с издевкой Третьяков.
- Вы - тоже! Под нулевку стригете, разработаться не даете. Несерьезная жизнь.
- С чужого голоса поешь, дядя Петр, - сказал Острецов.
- А у тебя, Захар, давно прорезался свой? Ну, Третьяков туда-сюда, он никогда не пахал, не сеял, мужик для него чуженин. А ты-то вроде наш брат хлебороб, почему же режешь кривую борозду?
- Борозда моя прямая. А ты... против Советской власти идешь?
- Люблю я власть! Как один знакомый татарин говорит: "Уи, как хорошо Советская власть, только бульно длинная..."
- Знаем мы этого татарина, - все круче закипал Острецов. - У Дутова лиходейнпчал, хвастал: "Ми бульшевик рубиль, как капост. Чулка, варежка берем, мах не даем!"
- Нага эскадрон Ильи Цевнева загнал твоих, Тютюев, знакомых в Сакмару, да, знать, не все захлебнулись.
- А вернуться не могут? Летось попутно подвез я до станции двух военных. Мы, говорят, свое возьмем. Вы тут не особенно своевольничайте на наших землях.
- Что раньше, что сейчас, наш брат как мазался в назьме по ноздри, так и будет мазаться. Говорят, сынок князя Дуганова чуть ли не целым краем закручивает.
Фамилия другая у него.
- Не бреши, чего не знаешь. Незаконному сыну князя Митршо незачем скрываться, он сам эти земли отдал крестьянам. А государство залапнло. Тютюев сдвинул на затылок шлем с обношенным шпшакоы. - Уступай, Третьяков, и дело с концом.
- Берите отсюда вот до шихана, где беркут сидит.
- А косогор-то можно прихватить? - развеселился Горячкин.
- Прихватывай... могилку облюбуй себе, жаден ты, дядя Пимен.
- Будешь жаден: детей, скотину кормить надо?
Совсем уж было договорились, только мать попадья выспаривала себе самую густотравую низину, оттесняя Ермолая, с напевно-благостной неподатливостью повторяла:
