— Теперь тебе придется сделать обрезание и пройти геюр!
— Зачем? — Спросил он, не оборачиваясь.
— Чтобы я могла иметь а хупе и по делу сказать тебе те же самые слова, на которые мог обидеться только идиот «а гой», а не настоящий а ид.
— Опять начинаешь? — Закипел он, но она не обратила никакого внимания.
— Помнишь, так же было перед тем, как я родила Ромку… ты забыл… конечно, ты забыл. Это могут помнить только женщины… — и он, повернувшись лицом в подушку, тихо заплакал от стыда и обиды.
Памяти Льва Эммануиловича Разгона
В безлунные ясные вечера он приходил на берег реки, садился на вросшее в песок бревно и смотрел на звезды. В воде. Здесь они казались живыми: качались, протягивали друг другу тонкие синие руки, а то и вовсе сходились и сливались, потом исчезали куда-то вниз, неожиданно возникали и расплывались в разные стороны. Он давал им людские любимые имена, чтобы можно было поговорить с ними, потому что больше ему поговорить было не с кем. Все ушли. Все. Это не страшно. Страшно, что он остался. Страшно и непонятно — зачем, почему? Казалось бы, после всего, что ему досталось, — наоборот, он должен был их всех встречать там… а что вышло?.. Что вышло, что вышло… И зачем он читал ему стихи?! Ну, зачем? Сказал бы: забыл. Отшибли память. И вообще молчал бы. Ну, зачем он это сделал!? Он никак не мог успокоиться… так часто переживают что-то страшное не в тот самый момент, а после, когда ноги становятся ватными и пересыхает во рту. Но, в конце концов, какая разница теперь? Ну, сделал. Ну, читал. Но теперь то, какая разница. И этого следователя Смирягина давно уже нет на свете… и не то, чтобы жалко его, но эти дурачки думали своей жестокостью откупиться, а потом сами шли туда же, как лишние свидетели… следом за обреченными… Если бросить камешек или палочкой побултыхать у берега, звезды сейчас же заволнуются… как хорошо, как послушно, и тихо…
О, знал бы я, что так бывает, Когда пускался на дебют, Что строчки с кровью — убивают, Нахлынут горлом и убьют.
И ему за это еще добавить хотели, потому что Смирягин записал, что «это бессовестные очернительские, облеченные в зарифмованную форму, намеки врага на то, что происходит вокруг в такое трудное для советской страны время»… наверное не успели… со смертью главного вершителя все разом оборвалось. Когда начало светать, он поднялся, по старой привычке отряхнул полы длинного драпового, лоснящегося от старости пальто и поплелся к дому.
