— Он нит фарбренен! — Напирая на «р», отпарировала Агаша. — Что ты с утра материшься и зачем потащилась на станцию?
— Я ходила и к Иосифу за фитилем! Так ты знаешь? Он мине выдал два и не взял ни копки…
— А что тебе так горело? Ты меня подождать не могла?
— Не могла… потому что морген из шабес![41]
— Я к Филипповной ходила, понимаешь? А потом шла к тебе — ты бы меня подождала.
— Тебя уже нет три дни, так что я буду ждать? Я себе пошла к Ёселе, зол эр зайн гезунт, а вейлер ят![42]
— Я тебе так скажу, Песя, но ты не обижайся, — он мог сам принести тебе этот фитиль.
— Он же не знал, что ты говоришь?!
— Не знал? А зачем ему знать? Просто зайти и занести фитиль. А если у тебя не коптит, так положить его за притолоку, и пусть лежит — он есть не просит.
— Есть? Почему он должен просить есть…
— Я же и говорю. У тебя лежит Шлемин костюм — что он лежит? Давно бы продала — но ты же сказала, что есть не просит.
— Это правда. — Песя остановилась. — А ты думаешь, твой Иван вернется? Что его часы лежат?
— Они не лежат. Они ходят.
— Ходят? Они ходят, как я… как я, они ходят… чтобы Гитлер так ходил… — Она поплелась дальше и была уверена, что теперь Агаша со своей тяжеленной сумкой будет тащиться за ней до ее дома. Но получилось совсем не так, как она разумела. Агаша вдруг обогнала ее и стала удаляться и, увидев ее спину, Песя сказала: «Их, хоб нит гешлоссен… я не закрыла…» — словно, кроме как к ней домой, у Агаши не было никакой дороги… После этих слов Агаша резко обернулась и пошла назад. Она остановилась перед Песей и протянула к ней руку: «Дай фитиль, я сама заправлю!» Потом опустила два белых лоскута в сумку сверху и молча отправилась вперед.
Теперь Песе вообще некуда было спешить, и она остановилась перевести дух. Электричка прогрохотала совсем рядом, и Песя проводила глазами мелькающие между палаток, зданием магазина и милицией вагоны. Все было так привычно глазу, что взгляд ни на чем не останавливался. Стало тихо, потом зазвенел шлагбаум автомат, и снова обычные пристанционные звуки поселка окружили ее. И они были знакомы с детства — так что к ним прислушиваться? С десяти лет она помнит все это… с десяти лет… подумать только… целая жизнь прошла среди тех же палаток, домов, звуков и лиц… нет, лиц — нет. Те, что жили здесь тогда, давно, по большей части давно уже переселились на небо и не по своей воле… не своей смертью… а она зачем-то осталась… что ей было плохо уйти вместе со всеми там, в гетто… все ушли… все… и она же тоже была с ними, среди них… и зачем-то осталась… по крайней мере, она знала бы, что они рядом, и было бы спокойней на душе. Она уже достаточно передохнула и заторопилась домой, потому что знала, что Агаша сама никогда не станет делать «гефелте фиш». Вот она, Песя, может слепить эти пельмени, которые та называет «Сибирские», она может, хотя ей противно есть эти пельмени из-за этого названия, но пусть так, а Агаша, сколько она ее ни учила, не может сделать фаршированную рыбу. Тут же стоит рядом и старается, как ей говорят, но не может… так она потом назло идет к Ёселе, берет у него кусок мяса, ну, это громко сказать кусок, и лепит свои пельмени… назло… но сейчас это нельзя… у нее пост… и потом Песах поздно в этом году… а уже их пасха совсем в мае… она опять будет отказываться есть… со своим постом…… ее мать, ну она, конечно, права, но что же ей одной есть? Она, конечно, стол на всех накроет и положит им по хорошему куску — у нее же целый карп — и его, если как следует приготовить и добавить побольше булки, а потом как надо разделить, так можно еще и соседям послать… но они теперь так мало едят… так мало… все остается на столе… и одна она вовсе есть не может, пока не поест Шлема и ее девочки… она снова остановилась и подняла глаза в небо. «Генуг шен, генуг, Готеню, их бет дир, генуг… нито кун койхес, унд их кен нит мер, Готеню, их бет дир…
