Зори над городом | страница 6



Теперь наследник этот - в щегольском френче, в галифе пузырями, в ярко начищенных сапогах - стоял рядом с Гришей, позевывал притворно, позванивал шпорами, повторял "такие-то дела", судя по всему, говорить им больше было не о чем.

Но вдруг Евлампий встрепенулся:

- А знаешь, кто в нашем вагоне едет? Дзиконский, полицмейстер. - И, помолчав, добавил: - И где только вино достает? Пьян в дым. Все на свете могу понять, одного никак не постигну: зачем с самого начала войны водку прикрыли? Солдатских бунтов боялись, что ли? Ты что молчишь? Или и его не помнишь, полицмейстера? Раз уж Стасю забыл...

- Ну, полицмейстера-то помню!

- Ух, и хлещет! Говорят, с горя. У него дочка в Петрограде застрелилась, вот он и пьет. Водку прикрыли, да уж полицмейстер-то для себя достанет. Будьте спокойны, у него пути для этого найдутся. Проговорив все это, ничуть не меняя тона, Евлампий зевнул: - Пойти поспать, что ли. У меня завтра дел, дел... не сочтешь! Похоже, оставят меня в Питере. У папаши рука там есть. Слыхал про моего папашу? Ба-альшие дела затевает - кожу взялся поставлять на армию, мерлушку... С графом Шадурским за руку здоровкается. Графу, конечно дело, тоже нажить хочется, а сноровки нет, вот ему и приходится с Лещовыми компанию водить.

Он помолчал, подождал, не скажет ли чего Григорий Шумов, но не дождался и ушел в купе.

О курсистке Дзиконской Гриша слыхал. Про ее самоубийство толковал весь город. Сперва рассказывали "роковая любовь"; потом узнали о смертельной болезни - скоротечной чахотке; наконец, будто бы пришло запоздалое письмо: "Отец - палач, не могу жить на свете".

Но как далеко все это было от Григория Шумова, от его новой судьбы, которая начнется завтра!

Не только о Дзиконских - он готов был уже забыть и о встрече с Евлампием Лещовым. Какое ему дело до этого земгусара! Скорей бы вернуться к своим думам о Питере, к неясным планам будущей университетской жизни... Самый университет вставал перед ним то светлым дворцом небывалой красоты, то строгим храмом науки с величественными колоннами... Знакомое волнение возвращалось к нему, он прошелся взад-вперед по ковровой дорожке...

Дверь на площадку рывком открылась, и на пороге возникла рослая фигура в накинутой на одно плечо голубой шинели. В ней без труда можно было узнать Дзиконского, бессменно - с 1905 года - служившего полицмейстером в городе, где Гриша когда-то учился и откуда сейчас уезжал навсегда.

Да, это был все тот же Дзиконский, немного, впрочем, изменившийся: лицо его казалось одутловатым, под глазами даже при скудном вагонном освещении видны были лиловые мешки, пышные усы обвисли... И только молодцеватость осанки осталась прежней.