— Ну, а теперь вы мне расскажите, если не секрет, за какие грехи вы попали на бесплатные харчи ГПУ?
В коротких словах я рассказал ему о предполагаемой мною причине ареста и приключениях в дороге.
Он вспыхнул, глубоко вздохнул и, как бы что-то вспоминая, сказал мне:
— О, вы страдаете за идею! И я когда-то при НЭП'е посещал собрания баптистов. Очень мне нравилось их учение: не пьют, не курят, не сквернословят, живут по правде, отрицают войну. Очень хорошие люди они. Хоть вы и не баптист, но, по-моему, всё равно, так как учение Христа одно… Вам легко будет нести крест свой. А вот мы — народ отпетый! Как подумаешь только, зачем вся эта жизненная канитель с этими проклятыми курортами ГПУ, то становится хуже, чем после «конвейера». Еще в Москве, в одиночке, я до того додумался, что стало жутко. В самом деле, если ничего нет, ни до нашего рождения, ни после нашей смерти, а посредине между этими черными безднами протянулся небольшой перешеек со всеми этими пятилетками, нашей нищенской житухой, то разве не станет жутко. Я даже закукарекал?!
Он всё продолжал говорить, изредка покашливая и поглядывая на меня.
— Да, религия большая сила, свет жизни, смысл бытия! До рождения — жизнь, после смерти — жизнь, а эти разные пятилетки и ГПУ — это вроде ссылки или сновидения — не могу я ясно выразить свою мысль, но вы меня должны понять. Пять раз я побывал за границей и всякий раз собирался посетить Палестину, чтобы, так сказать, у самых истоков Христианской религии напиться этой бессмертной влаги…
Он снова остановился, глубоко вздохнул и более тихим голосом продолжал:
— Я хочу вам сообщить, что на днях должны меня освободить, т. е. перевести в тюрьму, а там на волю. Поэтому, если пожелаете, я смогу передать вашей семье ваши пожелания и просьбы. Если же меня задержат, то сделают другие: в тюрьме бражка своя!
Он приподнялся с койки, подошел к стене и стал читать видневшиеся на ней надписи.
После некоторого колебания я ответил, что имею к нему единственную просьбу, через его посредство передать семье моей о случившемся со мною.
Он с радостью записал мой домашний адрес на маленьком клочке газетной бумаги и запихнул его в свою кепку.
— Наша святая обязанность помогать друг другу. Вот, смотрите, — указывая на надписи, сказал он, сколько в этих немногих словах заключено страданий, ужасов и проклятий всей этой банде узурпаторов?!
Мне показалось, что это провокация. Я прервал его и сказал:
— Нехорошо, Панаиди, ругаться. Этим вы никому не поможете, а себе повредите.
