За столом сидели уже знакомые Аниське, приехавшие из хутора Недвиговки братья Кобцы — Пантелей и Игнат, бесстрашные крутьки. Аниська скромно поздоровался с ними за руку, опустился рядом с Галкой.
Корявый, опаленный до черноты ветрами, обросший клочковатой гнедой бородой, Игнат наклонился к нему:
— Егора Карнауха сынок, кажись? Рыбалит батька?
— В свинячем ерике жаб глушит, — усмехнулся Аниська, — Шаров вместо нас рыбалит.
Игнат укоризненно покачал головой.
— Стара присказка. Слыхал я недоброе про вас, верно.
Семенцов наливал в стаканы.
В дверях стояла, скрестив на груди полные загорелые руки, важная, как гусыня, русоволосая жена Андрея, насмешливо кривила тонкие злые губы.
— Долго ишо канителю разводить будете, — басовито тянула она. — Уже и кончать пора.
— Кончим, погоди! Все это для честной компании, — сипел Семенцов, цокая горлышком бутылки о стакан. — Сам я, братцы мои, стало быть, и не пью. Мне — рюмочку и хватит, а от честной компании не отстану. Хоть подержусь за чарку, оно все легче. Берите, браты. Пей, Анисим, за доброе здоровье.
Аниська взял стакан, выжидая, пока выпьют старшие.
«Нет, не удастся нынче денег просить. Посижу и уйду», — думал он, настороженно вглядываясь в пьяные лица.
К уху наклонился Семенцов.
— Ты не совестись. Кобцы — они ребята честные. А батька твой хотя и хороший рыбалка, а гордый. Не хотел Семенца послушать, вот и мыкается.
— То — отец, а то-я. Я по-своему буду жить, — уже смело буркнул Аниська и залпом проглотил водку.
— Вот и молодчина! Геройский парень, — похвалил Семенцов. — Играй веселей, Галка!
— Играй, а то играло побью! — заорал во все горло все время молчавший Пантелей Кобец и выпучил маленькие, мрачновато блестевшие под косматыми бровями глаза.
Андрей трезво повел рукой, словно дирижируя. Галка, клевавший носом, вдруг выпрямился, к чему-то прислушался, рванул тяжко охнувший мех гармони.
— Споем крутийскую! — отчаянно выкрикнул Пантелей. Худое рябоватое лицо его налилось кровью. Ощерив лохматый рот, он затянул могучим тенором, от которого задребезжали тонкие стекла:
Горе, горе нам, ребята,
Торе бедным крутиям…
Семенцов сощурил трезвые пронзительные глаза, сделав скорбную гримасу, подхватил:
За привольное рыбальство
Все по тюрьмам, по замкам!
Властно, словно взломавший оковы снега и льда половодный ручей, хлынула сочиненная полуграмотным кагальницким рыбалкой выстраданная песня. Мягко гудели басы гармони; полутоня и всхлипывая, звенели дисканты, вторя знакомым, хватающим за душу словам. И стало так, будто шире раздвинулись стены хаты, распахнулись окна, и дохнул в них крепкий солоноватый морской ветер, Аниська сидел с приятно затуманенными глазами, чуть приоткрыв, рот. Сладкий яд грусти проникал, казалось, в самое сердце, но оно не слабело от этого, а билось все крепче и сильнее:
