— А наши — разве не труды, Осип Васильевич? У нас и селедки той — кот наплакал, — сказал Илья.
Полякин потер волосатые руки.
— Много селедки? Восемь пудов? Эх вы, рыбалки! Разучились рыбу ловить, право, разучились. Ладно. Бог с вами. Почем сдаете? На нонче у меня таксы нету.
Рыбаки помялись, несмело назначили дену. Полякин испуганно замахал руками.
— Ну, ну, братцы! Смеетесь! Да разве в такое время по такой цене рыбу принимают? В такую-то жарюку, а? А нукось, где селедка ваша? Она, мабуть, и попухла уже?
— Некогда ей было пухнуть, Осип Васильевич. Только сейчас с тони, — буркнул Егор. — Хоть посмотрите, верно слово.
— Вижу, вижу. Я на нюх слышу. Меня не обманешь. Ну так вот, братцы, восемьдесят копеек, так и быть. Красная цена. Не так — не неволю. Рыба ваша. Не отнимаю.
— Осип Васильевич, восемь-то пудов, и вы за них торгуетесь. Набавьте двухгривенный. Мы с этой селедкой сколько провозились. Сами должны знать, какая теперь ловля, — обидчиво бросил Егор, и лицо его передернулось, как от озноба.
— Я вам сказал — дело хозяйское, — отрезал прасол. — Вы, кажись, не из цыганев, а из православных людей. По справедливости сходимся. Не сходно, милые, не надо.
Полякин шагнул и остановился. Егор и Илья переглянулись, беспомощно развели руками.
— Ладно… — сказал Егор. — Берите, Осип Васильевич. Видно, ничего с вами не поделаешь.
— Чья рыба? — деловито осведомился прасол, закладывая за спину руки.
Услышав про Аристархова, Полякин обрадованно спохватился:
— Ага… И Семушкина доля есть. Хорошо. Я с ним сам переговорю. А рыбу, братцы, можно сгружать. Куплена.
Полякин зашагал к каюку, на котором, перебирая сельдь, гнул спину Аристархов.
— Здорово дневал, Семушка, — ласково кинул ему Полякин с берега. — Чего же ты зачуждался, а? Неужто забогател? И глаз-то не кажешь. Зайди ко мне сейчас же в канцелярию поговорим.
Аристархов молча вылез из каюка и, вытирая о рубаху руки, горбясь, побрел за прасолом.
— Ну, сгреб прасол Сему. Неужто провинился в чем-нибудь? — гадали рыбаки, провожая костлявую фигуру Аристархова недоуменными взглядами.
Аниська тем временем носил сельдь в весовую, не переставая думать о том, как Аристархов просил за свою долю. Эта просьба казалась ему жалкой и унизительной. Молодой, здоровый, он сам никогда ничего не просил, а то немногое, что надо было взять у жизни, он брал с бездумной легкостью и озорством. Он чувствовал неловкость за дядю Семена, за его слабость. Костлявые, иссушенные болезнью руки Аристархова назойливо мелькали в его воображении. Он припомнил, как торопливо и жадно отсчитывали они сельдь, и острое чувство недоумения и обиды овладело им. В то время как Егор, Илья и Панфил, недовольные дешевой продажей сельди и проклинавшие про себя прасола, совсем, казалось, забыли о компаньоне, Аниська то и дело поглядывал на дверь прасольской конторы.
