Мария качнулась, испуганно вскрикнула и, потеряв сознание, упала на пол…
На следующий день она с тревогой ожидала, что доктор обнаружит разошедшиеся швы, но он, улыбнувшись, сказал:
— Вчера, как ни странно, вы вырвали веревку у палача.
К вечеру, как всегда, пришла медсестра с градусником. Мария заметила, что один глаз у нее был светлее, а другой темнее, что придавало лицу кроткое выражение, словно у большой обиженной девочки. Медсестра протянула Градовой плитку шоколада и села на краешек кровати.
Мария решила, что это подарок доктора за ее бесстрашие.
— Тут тобой один лейтенант интересовался, когда ты грохнулась, — сказала медсестра. — Симпатичный. Он и шоколад оставил.
Мария не поверила и спросила:
— Откуда он меня знает?
— Пришел вчера в приемный покой. «Я летчик, говорит, Степан Смолин. Хочу знать, как тут моя пассажирка, радистка партизанская. Фамилии не знаю. Думал, пока долечу до аэродрома, она у меня в самолете концы отдаст. Плоха была»». — И, вздохнув, добавила: — Ты-то его помнишь?
Мария не сводила глаз с медсестры, но, как ей ни хотелось, не могла вспомнить летчика Смолина.
Медсестра сообщила, что на всякий случай записала адрес летчика, и посоветовала Марии написать ему.
Через несколько дней Мария отправила короткое письмо Степану Смолину. Но ответа не получила.
* * *
В судебный зал заглядывало заходящее солнце, золотило желтые стены.
Неожиданно тишину разорвал гул пролетевшего самолета. Градова прислушалась к удалявшемуся тревожному звуку и сразу почувствовала, как в ней с прежней силой просыпается позабытый гнев. Она гнала его прочь, чтобы не поддаться ему или, хуже того, найти успокоение в ненависти, охватившей ее.
«Зря расстраиваюсь и терзаю себя напрасно, — думала Градова. — Может быть, это совсем другой летчик — разве он один к нам прилетал?»
Но в глубине души она чувствовала, что расчетливо хитрит с совестью и что ей очень хотелось бы, чтобы подсудимый Щербак оказался именно тем человеком, который в грозный час бросил ее на произвол судьбы.
Градова объявила перерыв, чем несколько озадачила народных заседателей.
Едва только Щербак вышел из зала суда, как Каныгин, изменившись в лице, стал укорять его. Он говорил громко, захлебываясь от волнения:
— Что ж ты из себя добрячка строишь? Подумать только — взял да и признался. А им, — он резко кивнул в сторону судебного зала, — больше от тебя ничего и не надо. Теперь ты у них на крючке.
— Федор, люди кругом, — сказал Щербак.
