А с тещей едва не приключился удар. Ничто на свете не могло ее разубедить в том, что это собачье имя (в давние времена у нее было несколько собачек с кличкой Белка) досталось ребенку лишь в пику ей.
В этот душный августовский вечер шел он по пыльной, заросшей травой Вокзальной улице, сжимая потный кулачок дочери. Было уже темно, поздно, а ребенок еще не спал. Это так не похоже на Игната. Режим, порядок во всем — вот его идол. Но он крепко пошатнулся за последние дни. Дуся выговаривала ему за то, что он балует Белочку. Так оно и было, хоть делал он это украдкой, осторожно, стараясь причинить поменьше вреда ребенку своей мягкостью. Он считал это крупным человеческим пороком, а здесь изменил себе. Он как‑то признался жене, что ведет себя так с ребенком потому, что знает: времени ему отпущено совсем немного, взрослой, сознательной он ее не увидит, так пусть хоть в детской памяти отец останется добрым и мягким человеком. Баловал, всюду, куда только можно, брал ее с собой, хотел подольше побыть с нею. Остаться, зацепиться в памяти, всплыть потом в виде яркого детского воспоминания. Потом, когда и костей твоих, Игнат, уже не останется. Это стало навязчивой идеей теперь, когда шел август 41–го. Раньше это было лишь подспудной мыслью, но где‑то в глубине души он тогда еще надеялся пожить подольше, увидеть хотя бы юность своего позднего и такого желанного ребенка. Теперь жизнь не оставляла места ни для каких иллюзий. Хотелось лишь подороже ее отдать. А то, что отдать придется — сомнений не было.
Что ж это делается, что происходит? Куда катится наша Красная Армия, где ж ее красные маршалы? Где наши резервы, где то, в чем нас убеждали ежедневно и ежечасно? Как же насчет малой крови на чужой территории? Неужели вся страна
— это большой лживый и лицемерный Павловский район, а во главе ее тот же Шутилин масштабом побольше. Нет тайного в этой станице: сегодня все они, погрузив на машины, санитарные в том числе, свои семьи, скарб, примуса, солидный запас продовольствия, кошек и собак «тайно» отбыли. Только начальство. Не объявив эвакуации для населения, бросив все, как выяснилось потом, включая партийный архив. Они драпали, они спасали свои шкуры.
Эх, Игнат, Игнат, сколько тебе биться мордой об этот стол? Помнишь, как ты, закипая в праведном гневе, вышвыривал из санитарной машины кожаные чемоданы, примуса, кастрюли и породистых мосек «отступавших» из Харькова евреев. На женский визг прибыли мордовороты, непригодные для защиты Отечества, от 30 до 50 лет, числом трое. Но так как в экспроприированный санитарный транспорт шофер машины уже усаживал раненых, что шли пешком в колоннах с пропыленными грязными бинтами, харьковские беженцы возражать поостереглись. Их могли растерзать, быстро и молча. Так или иначе, Игнат, но они уже давно в Средней Азии, а компания Шути- лина подъезжает к горным аулам в труднодоступных местах Большого Кавказа.
