С рождением Белочки в 37–м году что‑то изменилось в его внутренней, сухой и рациональной до того, программе жизни. Трудное то было время для Худолея. Не мог он тогда назвать белое черным, не мог поверить, что Жлоба, Дмитрий Петрович Жлоба — враг народа. Так и не поверил. Он лишь разуверился в том, что та сила, что стирала с лица земли таких, как Жлоба, и была тем самым святым для него, за что он боролся и в Питере, и у себя на Кубани в гражданскую. Он хотел верить, что это накипь и что рано или поздно она отвалится. А пока он сам едва не стал ее жертвой. Подвел как всегда язык, не очень болтливый, но достаточно хлесткий. С ним что‑то долго волынили. Вызывали. И не раз. А потом он заболел. Больного не трогали. Два срока лечился на курорте. Злые языки говорили — отсиживается. А ему действительно было плохо. Он терял опору, веру в людей и, что самое плохое, видел, что дело всей его жизни, его жизни и его поколения, попало не в те руки. Так ему казалось…
И в это время родилась Белочка. Теща Пелагея Егоровна считала, что это имя собачье и дитя им называть грех. А г? сему, не испросив разрешения у зятя — коммуниста, снесла реб- тса в церковь, вернее за отсутствием таковой к попу- расстриге домой, окрестила и нарекла ребенка Ольгой в честь незабвенной своей матушки. Нельзя сказать, чтобы он очень не любил своей тещи. Жили они врозь, своенравная теща считала, что лучше быть у сына под столом, чем у зятя за столом, а поскольку у нее еще оставалось двое сыновей, один из которых не был женат, то жила она с ним. Для того, чтобы окрестить младенца, теща пожаловала из Краснодара, остановилась у старшей дочери и операцию проделала в совершенной тайне. Но нет такой тайны для Худолея в его родной Павловской, которой он не узнал бы уже к вечеру. Объяснение было коротким, но выразительным. И, странное дело, несмотря на такой грубый факт попрания его прав отца и главы семейства, не было в его голосе металла, а в глазах холодного блеска. Более того, в них проглядывало что‑то не свойственное ему, мягкое, а на лице блуждала и весь тот вечер, и следующее утро какая‑то неопределенная улыбка. А потом, когда на утро в ЗАГСе он сказал регистратору Доре Замоте, что называет девочку Изабеллой, ему самому стало все ясно. Больной, искалеченный,
измотанный жизнью и такой старый уже в свои 48 лет, он мечтал об Испании. В самых своих дерзких мечтах он видел себя на своем белом Кочубее где‑то на раскаленных солнцем каменистых дорогах Кастилии…
