— Бабушка Кожешиха, — я повернулся и посмотрел в часто моргающие, подслеповатые старушечьи глаза, — у вас родственники есть?
— Та яки там родственники! — махнула рукой она. — Чоловик щэ в ту вийну пропав, сини у двадцятому дэсь пид Киевом поляглы…
Я помолчал, дивясь этой женщине, которая потеряла всю свою семью. Потеряла на войне. И, явно, муж ее воевал в австро-венгерской армии, а дети – в войске Пилсудского. Муж, скорее всего, пал от русской пули в Первой Мировой… Дети – от шашек буденовцев, гнавших Пилсудского от самого Киева до самой Польши… А вот она помогает мне, советскому партизану… Можно сказать, преемнику тех самых русских солдат и буденовцев…
— Вы, бабушка, утром соберите самое необходимое, — сказал я дрогнувшим голосом, — и уходите в лес. И людям, всем – кому можно доверять, передайте, чтобы уходили. В лес, по родственникам… Главное – чтобы не оставались здесь.
— Та куды ж я, стара, пиду? — всплеснула руками Кожешиха.
— Айнзатцкоманда приедет сюда, чтобы уничтожить село, — глядя прямо ей в глаза, я чеканил слова. — Повесят, а может и еще хуже, всех. Сожгут все. И правых, и виноватых.
— Та шо ж воны – нэ люды… — запричитала Кожешиха.
— Не люди, — кивнул я. — Это не те немцы, которые в четырнадцатом были. Это – не люди.
— Най, — махнула рукой бабушка. — Людям передам, а сама – не пиду. Пожила вжэ свое. А як вбьють мэнэ, то на тому свити хай чорты йих за цэ лишний раз вилами штрикнуть!
— Бабушка, самоубийство – это тоже грех, — напомнил я. — В лесу вы может выживете, а здесь…
И самое паскудное – я не мог ей указать на то место, где расположился наш отряд, а она даже не попросила у меня этого. Я ведь и сам понимаю, что обрекаю эту старушку на верную смерть… Сколько шансов у нее выжить в лесу? Пусть не одной, а с остальными односельчанами? Ненамного больше, чем если она дождется прихода карателей. Но как я скажу ей, где находится отряд, если среди местных может оказаться кто-то, кто тут же побежит с докладом к немцам? Или она сама, увидев мучения оставшихся (а такие будут!) односельчан, не выдержит и, чтобы спасти их, расскажет немцам?
Выйдя из дома и оглянувшись в последний раз на Кожешиху, я зашел за угол и побежал. Не скрываясь и не заботясь о том, что кто-то может меня увидеть или услышать. Настолько паскудно на душе было… Да, я могу убить немца. Зарезать, как свинью, полицая, покрывшись при этом с ног до головы его кровью. Я могу пережить смерть товарищей. Смерть в бою или от ран. Но эта старушка… Она помогла мне – дала надежду. Знала, что ей не пережить ни карателей, ни скитаний по лесу… И она, так же, как и я, знала, что я могу помочь и ей и людям. И она, так же, как и я, знала, что я не имею права им помочь больше, чем уже помог. Парадокс! Но, все же – какая же я сволочь!
