Но всем было на всё наплевать.
Как я мог этого не видеть раньше? И когда мне встретился спешащий по своим пальмовым делам негр, я не удивился, а первым делом успел подумать: "Вот обезьяна!". Болезненно менялось моё эгоцентричное Я, из которого постепенно исходила зацикленность на собственной безопасности и дух, освобождаясь от материальной тюрьмы, требовал от меня какого-либо действия, какого-то сопротивления. Я не мог физически принимать происходящее, меня тошнило от этого протухшего супа из свинины! Душа хотела борьбы, а тело покоя. Что предстояло выбрать? Я очнулся лишь в привычном магазине от вопроса продавщицы:
- Парень, тебе чё?
Та же самая женщина, которая свела нас со Славой. Я посмотрел на ее щетинящиеся, как у рака, усы и, вспомнив заветы Ника, ответил:
- Ничего.
Штрих-пунктиром пересёк вялотекущую улицу и, пройдя сто метров, купил хлеб в другом, обыкновенном русском кондитерском магазине. После, я шёл по улице, на чьи тротуары бросали свои трупики обветшалые клёны. Шёл, напоминая шатуна, боявшегося напасть на людей. Я хотел быть таким, как Слава. Не бояться никого и ничего, и чтобы напасти, ужаснувшись обретённой уверенности, не убивали меня. Как я хотел стать одним из тезисов Ницше! Я с какой-то пугающей ясностью понял, что пушки и пизда против идеи не работают. Эти два главных оружия массового поражения, направленные против человеческого духа, оказываются бесполезными! Они могут работать против носителей идеи, но если сама идея стала вирулентной и разносится среди людей, как грипп или корь, то её ничем не остановить.
Хоть стреляй пиздой из пушки - без толку.
И если я был бесконечно болен, переживал лихорадку и ломку старых авторитетов, то Слава был олицетворённой в человеке идеей. Идеи провели национализацию моего тела. Теперь, больше всего на свете я хотел быть вместе со Славой по одну сторону баррикад.
Пришла щемящая весна. С заплаканных улиц в канализацию уплывала дохлая Офелия, а Слава, принявший обет молчания, перевёлся в другую школу. Его мать, которую я впервые увидел на родительском собрании, заламывала руки, а после, поймав меня в коридоре, слёзно, превращая лицо в набухшую свеклу, спрашивала:
- Скажи, кто это! Ты же знаешь, Сенечка. Слава же только с тобой дружил. Скажи, Сенечка, скажи!
Но я молчал. Расул постоянно напоминал мне, что если я хочу спокойно дожить до окончания школы, то должен молчать, как примерный россиянин. Я заверял себя во всяческом расположении к вернувшемуся авторитету, хотя в душе хотел топтаться у него на лице ногами.
