Я повесил голову и сник, однако сверхпрезидент не унимался. "А вот, полюбуйтесь, — добивал он меня. — Вот тут написано об акции вашего поклонника: на торжественном собрании, посвященном двухлетию банка "Приплод", на котором присутствовали первые лица государства, а также Дро Нахичеванский и Иосиф Кобзон, он пробрался за кулисы, а потом вышел на сцену в чем мать родила. На левой полужопе, то есть ягодице, у него было написано "Куртуазный маньеризм", а на правой — "Закаляет организм". На животе была надпись: "Враги куртуазного маньеризма — сосите!" — и стрелка вниз. Фамилия этого типа — Гребенюк, я его немного знал по работе, потому что он пытался торговать солью…" — "Прекрасный человек Гребенюк", — подумал я, однако произнести это вслух поостерегся, опасаясь, что сверхпрезидент придет в ярость и пристрелит меня на месте. Он еще долго что-то говорил, а я молчал и с нежностью думал об Анне. Затем я поднял голову и посмотрел на него в упор. Увидев мои глаза, сверхпрезидент осекся. "Значит, война?" — с грустью спросил я. "Значит, война", — отводя взгляд, ответил мой тесть и закашлялся. "Могу я хотя бы узнать день и час, когда… ну, когда все случится? И кто будет исполнителем приговора?" — полюбопытствовал я. "Не имею права говорить об этом, — хмуро сказал сверхпрезидент. — Существует определенный порядок, и я как ответственное лицо не вправе его нарушать". — "Ну да, заказные убийства — неотъемлемая часть вашего порядка и потому должны подчиняться правилам", — не удержался я от сарказма. Сверхпрезидент вновь закашлялся, посмотрел на часы и поднялся. "Мне пора, — сказал он сухо. — До свидания… точнее, прощайте".
Со времени описанной выше беседы со сверхпрезидентом моя жизнь, как выразился Степанцов в одной из своих песен, "превратилась в помойку". В самом деле, вряд ли кому-либо может понравиться такая жизнь, когда приходится постоянно опасаться покушений, причем осуществляемых самыми жестокими и коварными способами. Опишу для наглядности лишь одно свое тогдашнее утро. Я был совершенно убежден в том, что дни мои сочтены, ибо сверхпрезидент не бросал слов на ветер. Тем не менее я вовсе не торопился на погост и потому старался лишний раз не выходить из дому. Однако поскольку стричь сам себя, как Григорьев, я еще не научился, то подошло время отправляться в парикмахерскую. Я тщательно собрался — в частности, положил в карман пиджака заточенную отвертку, — и по телефону сообщил Евгению о том, что выхожу. Осторожно спускаясь по лестнице, я напряженно вслушивался в гулкую тишину парадного, однако вплоть до самых дверей на улицу ничего подозрительного не обнаружил. На улице стояло ясное апрельское утро, пели птицы, по тротуару сновали прохожие, трамвай, звеня, заворачивал за угол, — словом, картина была вполне безмятежной, и я решил, что мой выход из дому оказался неожиданным для врагов. Увы, очень скоро мне пришлось убедиться в том, что я жестоко заблуждался.
