Мы, три поэта и Евгений, встретились дождливым вечером на вокзале за полчаса до отбытия поезда, который уже стоял у перрона, обдавал пассажиров и провожающих горьковатым дымком из вагонных печек и время от времени угрожающе шипел. Бросив прощальный взгляд на игольчатое сияние утопавших в измороси вокзальных фонарей, мы засеменили к своему вагону, сгибаясь под тяжестью сумок с яствами, напитками и книгами. Впрочем, в переноске нам на добровольных началах помогали несколько наших поклонников. У входа в вагон мы в видах поощрения распили с ними пару бутылок водки, сидя среди багажа, словно в укрепленном лагере. Проходивший наряд милиции попытался было скомкать процедуру проводов, но Грацианов показал альгвазилам какой-то таинственный документ, и они, часто оглядываясь, пошли прочь. Мимо нас, бойко щебеча и хихикая, проследовали в вагон четыре девушки. С одной из них я встретился взглядом и невольно вздрогнул — таким странно внимательным показался мне ее ответный взгляд. Я успел 9 заметить тонкие черты лица, чувственный рот, тронутый едва заметной усмешкой, распущенные темно-рыжие, словно у женщин Мунка, волосы… Девушки скрылись в вагоне под басовитый хохот усатой толстухи, которая, видимо, являлась у них коноводом. "Мне кажется, они поедут в соседнем купе", — спокойно, как о чем-то предрешенном, сказал Грацианов. Распрощавшись наконец с провожающими, мы вошли в вагон, отыскали свое купе, долго размещали в нем багаж, толкаясь и мешая друг другу, затем переоделись в свободную, но приличную домашнюю одежду и принялись за сервировку стола, дабы достойно отметить начало путешествия. Когда я выставил на стол четыре стакана, Евгений попросил: "Достаньте еще четыре". Я вопросительно посмотрел на него. В ответ он красноречиво кивнул на соседнее купе, из которого доносилось девичье хихиканье. "Но ведь мы безобразно трезвы, — забеспокоился Григорьев. — Можно мы до прихода гостей немножко выпьем?" — "Конечно, почему бы и нет, — пожал плечами Евгений. — Да и мне не забудьте налить". Забулькал разливаемый по стаканам благородный мускат из Абрау-Дюрсо, щекоча нам ноздри дивным ароматом, поезд дернулся и поехал, а я, переждав момент сильной качки, произнес тост:
Бог создал мир и нас, людей, и все ему подчинено,
Но смысл деяний Божества дерзает искажать вино.
Возьмется Бог меня карать — а я смеюсь, поскольку выпил,
Начнет дарить — а на дары взирать мне, пьяному, смешно.
